Наука любви (сборник) - Овидий

Не перечислить всего… Но чтоб девушки рано вставали,

Стерпит лишь тот, у кого, видимо, девушки нет.

О, как я часто желал, чтоб ночь тебе не сдавалась,

Чтоб не бежали, смутясь, звезды пред ликом твоим!

О, как я часто желал, чтоб ось тебе ветром сломало

Или свалился бы конь, в тучу густую попав.

Что ты спешишь? Не ревнуй! Коль сын [178] твой рожден чернокожим,

Это твоя лишь вина: сердце черно у тебя.

Или оно никогда не пылало любовью к Кефалу [179] ?

Думаешь, мир не узнал про похожденья твои?

Я бы хотел, чтоб Тифон про тебя рассказал без утайки, —

На небесах ни одной не было басни срамней!

Ты от супруга бежишь, – охладел он за долгие годы.

Как колесницу твою возненавидел старик!

Если б какого-нибудь ты сейчас обнимала Кефала,

Крикнула б ночи коням: «Стойте, сдержите свой бег!»

Мне же за то ли страдать, что муж твой увял долголетний?

Разве советовал я мужем назвать старика?

Вспомни, как юноши [180] сон лелеяла долго Селена,

А ведь она красотой не уступала тебе.

Сам родитель богов, чтоб видеть пореже Аврору,

Слил две ночи в одну [181] , тем угождая себе…

Но перестал я ворчать: она услыхала как будто, —

Вдруг покраснела… Но день все-таки позже не встал…

XIV

Сколько я раз говорил: «Перестань ты волосы красить!»

Вот и не стало волос, нечего красить теперь.

А захоти – ничего не нашлось бы на свете прелестней!

До низу бедер твоих пышно спускались они.

Право, так были тонки, что причесывать их ты боялась, —

Только китайцы одни ткани подобные ткут.

Тонкою лапкой паук где-нибудь под ветхою балкой

Нитку такую ведет, занят проворным трудом.

Не был волос твоих цвет золотым, но не был и черным, —

Был он меж тем и другим, тем и другим отливал:

Точно такой по долинам сырым в нагориях Иды

Цвет у кедровых стволов, если кору ободрать.

Были послушны, – прибавь, – на сотни извивов способны,

Боли тебе никогда не причиняли они.

Не обрывались они от шпилек и зубьев гребенки,

Девушка их убирать, не опасаясь, могла…

Часто служанка при мне наряжала ее, и ни разу,

Выхватив шпильку, она рук не колола рабе.

Утром, бывало, лежит на своей пурпурной постели

Навзничь, – а волосы ей не убирали еще.

Как же была хороша, – с фракийской вакханкою схожа,

Что отдохнуть прилегла на луговой мураве…

Были так мягки они и легкому пуху подобны, —

Сколько, однако, пришлось разных им вытерпеть мук!

Как поддавались они терпеливо огню и железу,

Чтобы округлым затем лучше свиваться жгутом!

Громко вопил я: «Клянусь, эти волосы жечь – преступленье!

Сами ложатся они, сжалься над их красотой!

Что за насилье! Сгорать таким волосам не пристало:

Сами научат, куда следует шпильки вставлять!..»

Нет уже дивных волос, ты их погубила, а, право,

Им позавидовать мог сам Аполлон или Вакх.

С ними сравнил бы я те, что у моря нагая Диона

Мокрою держит рукой, – так ее любят писать.

Что ж о былых волосах теперь ты, глупая, плачешь?

Зеркало в скорби зачем ты отодвинуть спешишь?

Да, неохотно в него ты глядишься теперь по привычке, —

Чтоб любоваться собой, надо о прошлом забыть!

Не навредила ведь им наговорным соперница зельем,

Их в гемонийской струе [182] злая не мыла карга;

Горя причиной была не болезнь (пронеси ее мимо!),

Не поубавил волос зависти злой язычок;

Видишь теперь и сама, что убытку себе натворила,

Голову ты облила смесью из ядов сама!

Волосы пленных тебе прислать из Германии могут,

Будет тебя украшать дар покоренных племен.

Если прической твоей залюбуется кто, покраснеешь,

Скажешь: «Любуются мной из-за красы покупной!

Хвалят какую-нибудь во мне германку-сигамбру, —

А ведь, бывало, себе слышала я похвалы!..»

Горе мне! Плачет она, удержаться не может; рукою,

Вижу, прикрыла лицо, щеки пылают огнем.

Прежних остатки волос у нее на коленях, ей тяжко, —

Горе мое! Не колен были достойны они…

Но ободрись, улыбнись: злополучье твое поправимо,

Скоро себе возвратишь прелесть природных волос!

XV

Зависть! Зачем упрекаешь меня, что молодость трачу,

Что, сочиняя стихи, праздности я предаюсь?

Я, мол, не то что отцы, не хочу в свои лучшие годы

В войске служить, не ищу пыльных наград боевых.

Мне ли законов твердить многословье, на неблагодарном

Форуме, стыд позабыв, речи свои продавать?

Эти не вечны дела, а я себе славы желаю

Непреходящей, чтоб мир песни мои повторял.

Жив меонийский певец [183] , пока возвышается Ида,

Быстрый покуда волну к морю стремит Симоент.

Жив и аскреец, пока виноград наливается соком,

И подрезают кривым колос Церерин серпом.

Будет весь мир прославлять постоянно Баттова сына, —

Не дарованьем своим, так мастерством он велик

Так же не будет вовек износа котурну Софокла.

На небе солнце с луной? Значит, не умер Арат.

Раб покуда лукав, бессердечен отец, непотребна

Сводня, а дева любви ласкова, – жив и Менандр.

Акций, чей мужествен стих, и Энний, еще неискусный,

Славны, и их имена время не сможет стереть.

Могут ли люди забыть Варрона и первое судно

Или как вождь Эсонид плыл за руном золотым?

Также людьми позабыт возвышенный будет Лукреций,

Только когда и сама сгинет однажды Земля.

Титир, земные плоды и Энеевы брани, – читатель

Будет их помнить, доколь в мире главенствует

Рим. Факел покуда и лук Купидоновым будут оружьем,

Будут, ученый Тибулл, строки твердиться твои.

Будет известен и Галл в восточных и западных странах, —

Вместе же с Галлом своим и Ликорида его.

Так: меж тем, как скала или зуб терпеливого плуга

Гибнут с течением лет, – смерти не знают стихи.

Пусть же уступят стихам и цари, и все их триумфы,

Пусть уступит им Таг [184] в золотоносных брегах!

Манит пусть низкое чернь! А мне Аполлон белокурый

Пусть наливает полней чашу кастальской струей!

Голову лишь бы венчать боящимся холода миртом,

Лишь бы почаще меня пылкий любовник читал!

Зависть жадна до живых. Умрем – и она присмиреет.

Каждый в меру заслуг будет по смерти почтен.

Так, и сгорев на костре погребальном, навек я останусь

Жить – сохранна моя будет немалая часть.

Книга вторая

I

Я и это писал, уроженец края пелигнов,

Тот же Овидий, певец жизни беспутной своей.

Был то Амура приказ. Уходите, строгие жены, —

Нет, не для ваших ушей нежные эти стихи.

Пусть читает меня, женихом восхищаясь, невеста

Или невинный юнец, раньше не знавший любви.

Из молодежи любой, как я, уязвленный стрелою,

Пусть узнает в стихах собственной страсти черты

И, в изумленье придя, «Как он мог догадаться, – воскликнет, —

Этот искусник поэт – и рассказать обо мне?»

Помню, отважился я прославлять небесные брани [185] ,

Гигеса [186] с сотнею рук – да и, пожалуй бы, смог! —

Петь, как отмесила Земля и как, на Олимп взгроможденный,

Вместе с Оссой крутой рухнул тогда Пелион.

Тучи в руках я держал и перун Юпитера грозный, —

Смело свои небеса мог бы он им отстоять!..

Что же? Любимая дверь заперла… И забыл я перуны,

Сам Юпитер исчез мигом из мыслей моих.

О Громовержец, прости! Не смогли мне помочь твои стрелы:

Дверь запертая была молний сильнее твоих;

Взял я оружье свое: элегии легкие, шутки;

Тронули строгую дверь нежные речи мои.

Могут стихи низвести луну кровавую с неба,

Солнца белых коней могут назад повернуть.

Змеи под властью стихов ядовитое жало теряют,

Воды по воле стихов снова к истокам текут.

Перед стихом растворяется дверь, и замок уступает,

Если он накрепко вбит даже в дубовый косяк.

Что мне за польза была быстроногого славить Ахилла?

Много ли могут мне дать тот или этот Атрид,

Муж, одинаковый срок проведший в боях и в скитаньях,

Или влекомый в пыли Гектор, плачевный герой?

Нет! А красавица та, чью прелесть юную славлю,

Ныне приходит ко мне, чтобы певца наградить.

Хватит с меня награды такой! Прощайте, герои

С именем громким! Не мне милостей ваших искать.

Лишь бы, красавицы, вы благосклонно слух преклонили

К песням, подсказанным мне богом румяным любви.

IV

Я никогда б не посмел защищать развращенные нравы,

Ради пороков своих лживым оружьем бряцать.

Я признаюсь – коли нам признанье проступков на пользу,

Все я безумства готов, все свои вины раскрыть.

Я ненавижу порок… но сам ненавистного жажду.

Ах, как нести тяжело то, что желал бы свалить!

Нет, себя побороть ни сил не хватает, ни воли…

Так и кидает меня, словно корабль на волнах!..

Определенного нет, что любовь бы мою возбуждало,

Поводов сотни – и вот я постоянно влюблен!

Стоит глаза опустить какой-нибудь женщине скромно, —

Я уже весь запылал, видя стыдливость ее.

Если другая смела, так, значит, она не простушка, —

Будет, наверно, резва в мягкой постели она.

Встретится ль строгая мне, наподобье суровых сабинок, —