Вечная тайна лабиринта - Дэвид Маккалоу

Этим небольшим садам (редко больше двадцати квадратных футов) со сложными узорами из невысоких цветущих растений трудно было придумать более подходящее название. Узоры из растений и в самом деле были похожи на гигантские морские узлы — вроде тех, что с куда меньшей элегантностью выставлены на стенах в комнатах, где проходят собрания бойскаутов. В том, чтобы использовать узлы в качестве декоративного элемента, не было ничего нового или необычного.

Образец для узлового сада в «Лабиринте садовода» Томаса Хилла (издание 1594 г.)

Одиночные «узлы», играющие с иллюзией перспективы и трех измерений, встречаются в римских мозаиках. Посетители руин древнего города Эфеса в современной Турции встречают один такой узел на полу жилого дома постройки и века. Веревка, которая будто бы не имеет конца и, как лента Мебиуса, символизирует бесконечность. В xvi веке архитектор из Падуи Франческо Сегала включил несколько усложненный вариант этого же изображения в альбом предлагаемых планов лабиринтов. Некоторые считают узел основополагающим мотивом кельтского искусства, поскольку он встречается в виде переплетенных линий на миниатюрах в рукописях — таких, как «Келлская книга» — и в качестве скульптурного украшения старинных крестов.

«Узловая» гравюра Альбрехта Дюрера, 1507 г.

Во Франции такой плетеный узор называли entrelacs, или «переплетание», и там он означал не только бесконечность, но еще и более близкое людям понятие — вечную любовь. Ведь завязал же, в конце концов, Купидон узел, чтобы навечно соединить Венеру и Марса, когда богиня любви встретилась с богом войны, и выражение «узы брака» до сих пор очень даже в ходу.

Узловой мотив встречается также и на восточных коврах, которые начали импортироваться в Европу в xv веке и очень быстро превратились в настоящий хит во всем мире. (Кстати, любопытно, что эти ковры, возможно, создавались под влиянием персидских садов.) Еще одним исламским источником вдохновения вполне могли стать геометрические керамические плиты мечетей и дворцов Святой земли, которые, возможно, прибыли в Европу в качестве сувениров из Крестовых походов. Да что там, некоторые полагают даже, что и сам узор Шартрского лабиринта был завезен в Европу возвращающимися крестоносцами.

Дидимус Маунтейн (Томас Хилл) опубликовал узловые садовые образцы в своем альбоме «Лабиринт садовода» (1577) и предложил высаживать их многолетними чабрецом и иссопом. Некоторые варианты создавались только из лаванды и других пряных трав. К 1620 году, когда Джон Паркинсон подсказал, что узлы «предпочтительнее… в сочетании с диковинными цветами», такими как желтый нарцисс, шафран, лилии, тюльпаны и анемоны, сады стали более разноцветными, а то и вовсе по-настоящему диковинными. Некоторые узлы были большими и довольно сложными. Генрих VIII повелел выплести из растений инициалы его имени и имени его второй жены — Анны Болейн в узловых садах Хэмптон-Корта. (Можно представить себе, каких трудов стоило садовникам пересаживать клумбу заново после того, как Анне Болейн отрубили голову. И интересно, предлагали ли они новые крученые монограммы для каждой из ее последовательниц?) Отдельные переплетения соединялись друг с другом полосками травы или выложенными гравием декоративными дорожками, а также тщательно подстриженными живыми изгородями — пока целые сады не превращались в обширную панораму самостоятельных или парных узлов. Но ни одному из этих узоров не дозволялось дорастать выше человеческого колена.

Запутанность узловых узоров привлекала многих художников — очевидно, именно тем, что была так трудна. Леонардо да Винчи, который пробовал все новое, попробовал и этот мотив. А Альбрехт Дюрер последовал его примеру и в 1506–1507 годах создал в Венеции шесть виртуозных «узловых» гравюр. В результате получилось бесконечное переплетение линий, пролегающих над и под друг другом и не имеющих ни начала, ни конца. Такие проявления величайшего уровня художественного мастерства, безусловно, впечатляют, но, как ни крути, это никакие не лабиринты.

Бен Джонсон, более молодой, более скандальный и, возможно, более популярный современник Шекспира, объединил узлы и лабиринты в нескольких строках «маски» под названием «Удовольствие, сведенное к добродетели» (1618). Эти «маски» (masque) обычно представляли собой целые спектакли с музыкой, танцами и потрясающими театральными эффектами, исполняемыми под открытым небом в саду. По сути, они сами на время превращались в садовое украшение. Дедал — один из персонажей Джонсона, и он говорит почти как учитель танцев[35]:

Танцуй, танцуй! из разных НитейСплетется странный Узелок,Как знать, какое из событий —Грядущей Радости залог…Таков наш Жребий — век бродитьПо перепутьям Лабиринта.Танцуй, свою вплетая нить.

Фрэнсис Бэкон, еще один современник Шекспира, терпеть не мог узловые сады и, в отличие от Джонсонова Дедала, не видел в них никаких великих метафизических истин. Часть гениальности Бэкона заключалась в том, что он мог — и не раз это доказывал — писать практически о чем угодно, включая советы по благоустройству сада площадью четыре акра. В своем эссе на эту тему («О садах») он отмечал: «Что же до создания цветочных клумб и фигур из растений… пускай располагаются они под окнами дома… пускай они всего лишь забавляют: бывают среди них прекрасные, но чаще — просто тарталетки». Забава, узор на открытом пироге (а может, автор играл в слова, ведь в английском «тарталетка» — это еще и девушка-потаскушка): Бэкон дает понять, что относится к замысловатым клумбам скептически, но самое главное здесь — его слова про наблюдение за клумбами из окна. Петляющие клумбы — это не лабиринты, придуманные для того, чтобы по ним ходили и взаимодействовали с ними. На их узоры следует смотреть издалека — с террасы, из дома поблизости, из окна гостиной или — если принять во внимание приписываемый им любовный подтекст — из спальни. Художественные сети из тропинок никуда не ведут. Их создавали не для того, чтобы по ним ходили. Ведь и в самом деле оценить их по заслугам можно, только если смотреть на такие клумбы с большого расстояния, да к тому же — сверху. Близко подходят к ним только садовники. Даже сегодня туристы, купившие входной билет в какой-нибудь дворец, чаще всего после беглого осмотра интерьера разворачиваются спиной к внутреннему убранству и долго любуются через окно пустующим садом внизу. По своей природе узловой сад — это пустой сад.

Домашний «узел» из пряных трав, устраиваемый рядом с кухней, имел и практическое применение — он становился большой полкой для специй. Но «узлов» из пряностей было немного. Самые лучшие образцы узлового садоводства символизировали не столько сплетение Добродетели и Удовольствия, сколько пустоту сада. Люди редко сюда заходили. На протяжении XVII и XVIII веков, по мере того как узловые клумбы трансформировались сначала в лабиринт с одной тропой, а потом — в запутанную головоломку с большим количеством дорожек, сад все больше обживался, засаживался высокими зелеными стенами и тупиками, наводнялся слоняющимися людьми. Сад перестал быть просто инертной картинкой в тот момент, когда люди принялись возвращаться в него по тропе лабиринта.

Лабиринт-головоломка был, по сути, первым материальным воплощением мифического лабиринта с его запутанной и сбивающей с толку тропой. Как уже говорилось выше, элегантный критский лабиринт никоим образом не отражал хаоса своей истории. В лабиринте-загадке паника может стать вполне реальной и физически ощутимой. И тем не менее история о Минотавре в мифологии садовых лабиринтов роли почти не играет. В Версале у входа в лабиринт, не дошедший до наших дней, стоит статуя Купидона, а не Ариадны — и он же держит в руках клубок.

В английском фольклоре из «исторических» лабиринтов самым известным считается вовсе не древний лабиринт в Кноссе, а «Хижина Розамонды» XII века, расположенная в Вудстоке. В этом месте витает дух не кровопролития, а любви, потому что здесь Генрих и, отец Ричарда Львиное Сердце и Иоанна Безземельного, по преданию, спрятал свою возлюбленную, «прекрасную Розамонду» — похоже, только так ее всегда и называли. Предположительно обманутой стороной была жена Генриха, властная, но, вероятно, не столь прекрасная Элеонора Аквитанская. (Непростая жизнь королевской четы лучше всего знакома современной аудитории, пожалуй, по пьесе и кинофильму Джеймса Голдмена «Лев зимой».) Говорили, что лабиринт, или хижина, — эти два слова снова тесно связаны между собой — находился рядом с тем местом, где сотни лет спустя был построен дворец Бленхейм, родовое имение герцогов Мальборо, в котором родился Уинстон Черчилль. Хижина — или лабиринт — была недоступна непосвященному. Вот ее так никто и не нашел. Если хижина и в самом деле существовала, возможно, это был никакой и не лабиринт, а всего лишь дом, спрятанный в лесу. Возможно, в него вел потайной лаз. Реальная или вымышленная, хижина стала частью фольклора и запомнилась как часть тайной истории любви, секретное место свиданий, скрытое от любопытных глаз. По той же, несколько эротической причине Купидон, маленький помощник богини любви, стоял на страже в Версале, а статуи Венеры украшали середины столь многих лабиринтов, включая и тот, что был построен в саду первого советника Елизаветы I Уильяма Сесила. Здесь статуя возвышалась на небольшом холме и была подписана в эдаком континентальном духе: «Венусберг» (или, в переводе, «Венерина гора»).