Погнали - Ричард Хелл

Но теперь, без героина, все это кажется отвратительной ложью, хрупкой противоречивой поделкой из бисера мыслей и слов, которые я лениво сплетал на досуге, в героиновых приходах. И тогда мне казалось, что это заманчивая идея. Теперь она кажется мне коварной и вероломной, как какая-нибудь femme fatale, роковая красотка из фильма в жанре ноир – очаровательная и пленительная, но смертельно опасная. Она где-то там, вовне – далеко за пределами моих помыслов и устремлений. Очередная попытка самообмана. Красивая маска, за которой скрывается безобразная слабость и бесхарактерность. На самом деле, я обращался к своей неизбывной тоске – то ли пытался как-то с ней сжиться, то ли спрятаться от нее, – к своей внутренней опустошенности, парализующей и застенчивой замкнутости, и это при жгучем стремлении стать всем для всех, но мне всегда было страшно принимать решения, потому что они получались какими-то глупыми и бессмысленными, жалкими и слезливо умильными. Вот как оно видится мне теперь. Теперь, когда я пытаюсь завязать. Я схожу с ума, все схожу и схожу, но никак не могу тронуться окончательно. Да, я всегда найду для себя оправдание, это все – очень личное, это все – между мной и Богом, и заранее обречено на провал. Эта «мысль» замкнута на себе. Она как воздушный замок, и сейчас мне вообще вредно так много думать, если я хочу собрать себя воедино. Но эта мысль – даже не мысль, а отражение моих терзаний: рай на земле для себя, любимого, здоровье, душевный покой – они не станут реальностью от того, что ты о них думаешь. Сперва – опыт, переживание, поступок, и только потом – мысль. И никогда – наоборот.

Иногда я спрашиваю у Криссы, кто я. Это становится нашей дежурной шуткой. Под высоким раскидистым деревом я спрашиваю у нее, кто я, и она говорит, твой отец умер, когда ты был совсем маленьким, и с тех пор я немного потерянный, но из этого своего замешательства я сумел сотворить что-то очень красивое, что-то, что можно назвать настоящим искусством; она говорит, ты – яичница из двух яиц с беконом, ты – картошка, жареная по-домашнему, хлеб с отрубями и кофе, ты – законченный джанки, который пытается слезть с иглы, пьяница и придурок, ты – мой спутник в дороге, коллаборационист и предатель, ты – длинный и тощий, кожа да кости, американец, которому скоро стукнет тридцатник, ты – панк-рок-звезда, ты – кровожадный автоканнибал, такой дурацкий, такой ребяческий, такой трогательный, ты – безбрежный простор, песчаная долина, холмы вдалеке, чистое небо, ты – это я, ты – мерзавец, мудак и скотина, и ты действуешь мне на нервы, ты – ржавый велосипед и крысиная нора…

Мы собираемся прокатиться до Лексингтона, Кентукки, где я родился – только не по большим автострадам, а по маленьким сельским шоссе, – оттуда поедем в Новый Орлеан через Мемфис, вдоль Миссисипи, и вернемся в Нью-Йорк через юго-восточные штаты. Такой у нас план.

23

Теперь, когда я увидел Криссины фоты, мои заметки слегка изменились. Они по-прежнему представляют собой бессвязные, отрывочные фрагменты – где мы были, что видели, – но я начал задумываться, как их связать воедино, и так, чтобы текст соответствовал фотографиям.

Я смотрю на ее снимки и впадаю в восторженный транс. Я представляю себе идеальную книгу, куда войдут эти фотки. Никаких ценных идей пока нет, но мне ясно одно: эти снимки – не иллюстрации к тексту, текст и фоты должны дополнять друг друга, составлять единое целое. Но я понятия не имею, каким должно быть повествование, которое подходило бы без зазора под Криссины снимки. Сижу – думаю. Я точно знаю, каким не должен быть текст: навороченным, претенциозным, заумным. Мне хочется, чтобы книга была в чем-то противоречивой, и сложной, и даже слегка беспорядочной – как наша жизнь. Как Криссины снимки. Это должна быть нетрадиционная и бескомпромиссная книга – как волшебный хрустальный шар из криптонита, или как она там называется, эта фигня, [прим.переводчика: криптонит – минерал с родной планеты Супермена, излучаемая им радиация – единственная сила, которая способна блокировать способности этого супергероя.] в общем, как шар из прозрачного камня, в котором в спрессованном виде содержится потенциально опасное представление о человеческой жизни с точки зрения инопланетного разума, оперирующего совершенно иными понятиями и посылками, а именно – моими, нашими.

И тут мне приходит одна идея. А что если представить, что все эти снимки взяты из личного фотоальбома, что люди на фотках -знакомые этого человека, который ведет тайный фотодневник, где записывает свои сокровенные мысли и переживания под настрой фотографий. Например, распаляющие воспоминания в процессе мастурбации на фотку толстой девицы на автостоянке – как она пердела этими мелкими красными треугольничками, когда он вставлял ей сзади…

Америка наводит тоску и скуку. Я – словно какой-нибудь социопат, дружелюбный и милый снаружи, и весь издерганный изнутри. Вот – отражение Америки. Как прожить жизнь, чтобы потом не жалеть? К чему стремиться? Слава и деньги. Секс и наркотики. Что еще делать со свободой? Интересный вопрос. Америка – страна бесконечных возможностей. Можно вдариться в религию, можно пойти и убить ближнего своего.

Мы останавливаемся в Солт-Лейк-Сити.

Иногда мне начинает казаться, что вся наша страна – одна большая коллекция культов. Солт-Лейк-Сити. Город соленого озера. Красивое название. Радушное, гостеприимное место. Все улыбаются. Вокруг – чистота. Мы останавливаемся в моем любимом мотеле. Идем завтракать. Лучший завтрак за всю поездку. Раскаленные, широкие улицы. Красивые здания двадцатых годов и раньше. Мания новизны отсутствует напрочь.

Завтрак нам подают в большой светлой столовой, отделанной в стиле арт-деко. Освещение потрясающее – свет преломляется радугой на рифленых распорках вдоль стен. Я беру форель с беконом и картофелем, жаренным «по-домашнему», и кофе со сливками, и все – за три доллара пятьдесят центов.

Наш отель расположен в самом бедной районе города. Старомодное здание в три этажа, чем-то неуловимо похожее на товарный склад. Огромный холл размером с павильон звукозаписи, уставленный по периметру креслами и диванами. Похоже, все здешние постояльцы – тихие пожилые люди. Во всяком случае, в креслах в холле сидят только тихие пожилые люди. Смотрят телевизор. Мягкий приятный свет. Вентиляторы тихо кружатся под потолком. Лестницы и коридоры – широкие, словно улицы. Везде идеальная чистота. Видно, что стены недавно покрасили. Номер на двоих стоит 19 долларов в сутки.

Выходим на улицу. Не можем найти ни одного бара, а спросить у прохожих стесняемся. Мормоны не одобряют пьянства и вообще потребления спиртных напитков. Наконец мы находим одно заведение, но какое-то оно странное. Вроде бы самый обыкновенный пивняк с крошечной неоновой вывеской и музыкальным автоматом в углу, который играет исключительно кантри – но как-то здесь тихо, и общее ощущение такое… виноватое и пристыженное. Немногочисленные посетители – какие-то все опущенные. Пожилому индейцу в дальнем углу бара, похоже, особенно стыдно. Стоит только на них посмотреть, на этих унылых любителей пропустить стаканчик, и сразу понятно, что они безнадежные неудачники, а это место – как будто последнее их пристанище. Все сидят мрачные и угрюмые, и нет ощущения, что люди здесь рады друг другу и готовы друг друга поддержать. Они вообще стараются не смотреть друг на друга. Им неудобно.

Мы уходим из бара и идем в кино. «Городской ковбой». Классическая голливудская мелодрама с уклоном в вестерн, фильмец, самый что ни на есть подходящий для Солт-Лейк-Сити, и будь я сейчас «уколомшись», я бы смотрел его с очень даже большим удовольствием, а так я весь дерганый и беспокойный, ерзаю на сидении и хочу, чтобы эта мутня поскорее закончилась, хотя, с другой стороны, пока мы сидим в кинозале, мне не надо придумывать, чем бы еще заняться.

Мне скучно. Мне не хочется даже пытаться как-то себя развлечь или употребить это время на что-то полезное. Мне хочется вмазаться. Улететь далеко-далеко – прочь из этого тела. Вечером я звоню в Нью-Йорк, одному приятелю, и уговариваю его переслать мне продукт в Денвер, до востребования.

24

Криссе я ничего не говорю. Вообще стараюсь об этом не думать. Веду себя так, словно все, как всегда. Если вдруг заходит разговор о моем продолжительном воздержании, я мычу что-то нечленораздельное, как будто я не особенно в настроении, и мне не хочется обсуждать эту тему. Я привык к тщетным и неутешительным ожиданиям. В этом есть даже что-то приятное.

Мне надо как-то убить 36 часов, пока не придет посылка. Ночью мне удается заснуть неожиданно быстро, причем спал я почти шесть часов, а утром я говорю Криссе, что у меня нет настроения выходить на улицу, и она уходит одна, а я остаюсь в номере.

Читаю документальный детектив про серийного убийцу. Отождествляю себя с героем, причем отождествляю так полно, что мне самому малость не по себе. Убийца – способный и привлекательный парень, – разъезжает по стране на своем маленьком автомобильчике, знакомится с девушками, приглашает их на свидание и убивает. Потом занимается сексом с их хладными трупами. Мне даже жутко – как хорошо я себе представляю, что творилось при этом у него в душе. Все началось с ощущения неизбывного одиночества, когда ты чужой для всех, и все для тебя чужие, потому что ты не такой, как они, и ты не можешь понять, почему люди делают то, что делают, и мир вокруг – такой странный, а ты – всегда невпопад и мимо, ты забиваешься в темный угол, где-то там, в детстве, которое не возвратишь. Со временем он обнаружил в себе способность вызывать у людей доверие и симпатию, и еще он увидел, что эти люди – а если конкретнее: женщины, потому что мужчины вообще не стоят того, чтобы тратить на них свое время, – смотрят исключительно на лицо, на внешность. Но он-то знал: внешность обманчива. У него вообще нет лица. А потом он об этом забыл. И стал вести себя, как все.