Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

девочкиного веселья, мы уже не хотим втягивать ее в скорлупу нашей безопасной, выхолощенной жизни. Вслед за ней мы теперь сами вопим, ревем, завываем, хохочем, ныряем, всплываем, переворачиваемся на спины и уплываем взглядами в бездонную синеву неба. Мы открываем глаза в едкой хлорированной воде; мы дурачимся, выпускаем ртами фонтаны, соревнуемся, у кого выше. Я учу их танцевать под «Меня трясет» Элвиса, как, по моим смутным детским воспоминаниям, учила меня подружка: энергично дергаешь плечами, а на каждое «угху» в песне виляешь взад-вперед бедрами. Наконец, азарт веселья, выплеснутый на нас девочкой, иссякает, мы усаживаемся на краю бассейна, болтаем ногами в воде и переводим дух.

Вечером в темноте нашей мотельной спальни муж рассказывает детям очередную историю про апачей, на сей раз о том, как они добывали себе боевые имена. Мы молча слушаем. Его голос поднимается и кружит по комнате, подхваченный ленивыми вихрями густого знойного воздуха, разгоняемого вентилятором под потолком – дешевые фанерные лопасти поскрипывают в тишине. Мы трое лежим на спинах, ловя слабые дуновения. Но не девочка. Она распласталась на животе и самозабвенно сосет большой палец, синкопируя своими причмоками с циклическим ритмом дребезжания лопастей. Мальчик дожидается, пока его отец доскажет историю, и замечает:

Будь она апачи, ей дали бы боевое прозвище Звучный Большой Палец.

Мне? – переспрашивает девочка, вынув изо рта палец и поднимая в темноте голову; пускай она не совсем поняла выпад мальчика, но, как всегда, гордится, что заговорили о ней.

Ну да, Звучный Большой Палец или, там, Высосанный Палец.

А вот и нет. Мое боевое прозвище будет Грейс Лендмемфис Теннесси. Или Гитара Плавательный Бассейн. Одно из двух.

Таких имен у апачей не бывает, правда, па?

Нет, не бывает, подтверждает мой муж. Гитара Плавательный Бассейн не апачское имя.

Ладно, тогда хочу быть Грейс Лендмемфис, говорит девочка.

Балда ты, правильно говорить Грейсленд, запятая, Мемфис, просвещает ее мальчик с высоты своих десяти лет.

Ну и ладно. Значит, буду Мемфис. Мемфис, и все.

Она произносит это непререкаемо авторитетным тоном, каким бюрократы, захлопывая у тебя перед носом пластиковое окошко, объявляют, что прием окончен и больше никакие жалобы не принимаются, и возвращает в рот большой палец. Нам хорошо знакома эта ее манера: если она что-то решит своим маленьким упрямым умом, переубедить ее нереально, и потому мы уступаем, уважая ее решение, и ничего не говорим.

А как насчет тебя? – спрашиваю я мальчика.

Меня?

Пускай он у нас будет Быстрым Пером, тут же предлагает его отец.

Ага, здорово, буду Быстрым Пером. А ма? Кем у нас будет ма? – спрашивает он.

Мой муж берет паузу на размышление и наконец выдает:

Она будет Счастливая Стрела.

Мне нравится это прозвище, и я улыбаюсь одобрительно или, может быть, благодарно. За все последние дни, а может, и недели я впервые улыбаюсь его словам. Он не видит моей улыбки, потому что комната погружена во мрак, а впрочем, какая разница, он, наверное, все равно лежит с закрытыми глазами. Тогда я спрашиваю его:

А ты? Какое боевое прозвище будет у тебя?

В разговор вступает девочка, не вынимая пальца изо рта, шепеляво причмокивая между «затяжками»:

А па у нас Элвис. Или Иисусе, бляха-муха, Христе. Или то, или то.

Мы с мужем смеемся, а мальчик делает ей выговор:

Будешь еще так говорить – прямиком в ад попадешь.

По-моему, он одернул сестру скорее в пику нашему поощрительному смеху, чем из-за сути ее слов. Самой девочке решительно невдомек, за что ее порицают. Чуть погодя она вынимает палец изо рта и спрашивает:

Кто твой любимый апачи, пап? Джеронимо?

Нет. Мой любимый – вождь Кочис.

Тогда давай ты будешь Папа Кочис, говорит девочка, как будто одаривает его подарком.

Папа Кочис, шепчет в ответ мой муж.

И все мы тихо и незаметно засыпаем, принимая себе наши новые прозвища, а вентилятор под потолком продолжает нарезать ломтями горячий густой воздух комнаты, немножко разжижая духоту. Я засыпаю одновременно с остальными тремя, наверное, в первый раз за эти годы и, мягко уплывая в сон, цепляюсь за наши новые данности: Быстрое Перо, Папа Кочис, Счастливая Стрела, Мемфис.

Коробка III

§ ЧЕТЫРЕ ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ (7¾ × 5 дюймов)

«Заметки о прочитанном»

«Заметки о прослушанном»

«Заметки о переведенном»

«Заметки о времени»

§ ДЕВЯТЬ КНИГ

Эзра Паунд «Кантос»[59]

Уильям Голдинг «Повелитель мух»

Джек Керуак «На дороге»

Джозеф Конрад «Сердце тьмы»

Джамбаттиста Вико «Новая наука»[60]

Кормак Маккарти «Кровавый меридиан» + «Кони, кони» + «Содом и Гоморра»

Роберто Боланьо «2666»

Натали Леже «Неназванное для Барбары Лоден»

Господь Бог (?), Новая Оксфордская Библия с примечаниями

§ ПАПКА (ПАРТИТУРЫ)

Филип Гласс[61] «Метаморфозы»

Жорди Саваль «Кантиги Деве Марии» (Альфонсо Эль Сабио)

Без вести пропавшие

Приграничная область – место смутное и расплывчатое, порождение эмоционального осадка от противоестественной границы.

Приграничная область подвешена в состоянии нескончаемой трансформации.

Запрещенное и запретное, вот кто ее обитатели.

Глория Анзальдуа

Дай бог, чтоб в резервации ни разу не встретил ангелов ты на своем пути.

А повстречаешь, увлекут тотчас

в Сион, а может, в Оклахому иль еще куда-то,

Где ад не меньший нам приуготовлен ими.

Натали Диас

СКОРОСТЬ

Осветительные столбы на обочинах слабо мерцают, алюминиевые плафоны, белый неоновый свет. Позади нас встает солнце, выползая из-за бетонного щита на дальней от нас восточной оконечности внутриштатного шоссе 50. Мы углубляемся на запад через просторы Арканзаса, проволочной сетке заборов по обе стороны дороги не видно конца и края. По ту сторону – одинокие ранчо. И одинокие люди на этих ранчо, наверное. Люди, которые читают, спят, совокупляются, плачут, глядят в телевизор. Которые смотрят новости или реалити-шоу или, может быть, присматривают за чем-то важным, что происходит прямо сейчас в их жизнях: за прихворнувшим мальчиком, за умирающей матерью, за рожающей коровой или за несущимися курами. Я смотрю через ветровое стекло и предаюсь размышлениям.

Мы проезжаем мимо соевого поля, когда мой телефон вдруг подает голос. Наконец-то после долгого молчания мне перезванивает Мануэла. В последний раз я говорила с ней перед самым отъездом из города, почти три недели назад. Добрых новостей у нее нет. Судья отклонил ходатайство о предоставлении убежища, составленное адвокатом Мануэлы для ее девочек, после чего адвокат отказалась дальше вести дело. Мануэле сообщили, что ее девочек переведут из центра временного содержания в Нью-Мексико, где они находились в ожидании решения суда, в другой центр, в Аризоне, откуда их должны были депортировать. Но в день предполагаемого перевода в аризонский центр девочки исчезли.

Что значит исчезли? – спрашиваю я.

Сотрудник центра, позвонивший сообщить новость, говорит Мануэла, сказал, что девочек посадили на самолет рейсом в Мехико. Но в Мехико девочки так и не прибыли. Мануэлин брат специально поехал в столицу из Оахаки и прождал в аэропорту восемь часов, но девочки не появились.

Ничего не понимаю, говорю я. Так где они сейчас?

Она говорит, что не знает, говорит, все, с кем она разговаривала, твердят, что девочки, должно быть, все еще в центре. Все уговаривают ее подождать, запастись терпением. Но она думает, что ни в каком ее девочки не в центре. Говорит, уверена, что девочки сбежали, что, видимо, какая-то добрая душа в центре временного содержания помогла им исчезнуть и что обе они сейчас, наверное, уже на пути к ней.

Почему ты так решила? – спрашиваю я, гадая, уж не лишилась ли она рассудка.

Уж я-то свою кровь знаю, говорит она.

Говорит, что ждет звонка, ждет, что кто-нибудь позвонит ей с вестями о ее девочках. В конце концов, на них должны быть их платья, так что номер ее телефона при них, на обороте воротничков. Я больше не пытаю ее на этот счет, но спрашиваю:

Что собираешься делать дальше?

Искать их.

А я могу тебе чем-нибудь помочь?

Она на мгновение замолкает, потом говорит:

Сейчас ничем, но если