Неоконченная автобиография - Алиса Бейли

Знаю, что ныне я являюсь такой, какой меня сделали опыт и горькие уроки многих, многих жизней. Уверена: душа могла бы — если бы захотела потратить время — восстановить свои прошлые воплощения, ибо душа всезнающа; но какая от этого польза? Это лишь иная форма сосредоточенности на себе. Это была бы грустная история. Если я сегодня обладаю какой-то мудростью и если кому-то из нас удаётся избегать грубых ошибок в жизни, то это потому, что мы, в тяжелейших условиях набираясь опыта, научились не делать этих ошибок. Прошлые наши деяния — с нашей нынешней, духовной, точки зрения — являются скорее всего весьма постыдными. В прошлом мы убивали, крали, клеветали, были эгоистами; мы находились в извращённых отношениях с другими людьми; мы были похотливыми, обманывали и вероломствовали. Но мы за это заплатили по великому закону, сформулированному Св. Павлом: “Что посеет человек, то и пожнёт”; этот закон действует 92] непреложно. Так что сегодня мы этого не делаем, потому что уплаченная цена оказалась нам не по вкусу, — а уплатить всё-таки пришлось. Я думаю, что глупцам, тратящим столько времени на попытки восстановить свои прошлые воплощения, пора сообразить: если бы они только увидели себя такими, какими они были на самом деле, они бы никогда об этом не говорили. Что касается меня, то я знаю: кем бы я ни была и что бы ни делала в прошлой жизни, я потерпела неудачу. Детали несущественны, но страх неудачи глубоко укоренился, вошёл в мою жизнь. Отсюда резко выраженный комплекс неполноценности, от которого я страдаю, но который пытаюсь скрыть ради работы.

Итак, с большой решительностью и с чувством внутреннего героизма я обрекла себя на жизнь старой девы и попыталась продолжить работу.

Однако моих добрых намерений оказалось недостаточно. Я была слишком больна. Поэтому мисс Шофилд решила перевезти меня обратно в Ирландию и спросить совета у Элизы Сэндс. Я была слишком слаба, чтобы протестовать, и дошла до того, что мне стало безразлично — жить или умереть. Я закрыла Солдатский дом в Раникете; отчётность, насколько я знала, была в порядке. Попыталась довести обычные евангельские собрания до конца, но по-видимому потеряла свой запал. Всё, что помню — это исключительное дружелюбие полковника Лесли, обеспечившего мой переезд из Раникета вниз, на равнину. Ехать пришлось в экипаже; мужчина перенёс меня на спине через ревущий поток; много миль меня должны были нести в паланкине, после чего мне снова пришлось ехать в повозке, пока мы не добрались туда, где можно было сесть на поезд в Дели. Нового Дели тогда ещё не существовало. Полковник всё организовал: подушки, различные удобства, питание и прочее, что могло потребоваться. Мой личный дарзи (портной) поехал вместе 93] со мной, сам оплатив свои расходы до Бомбея — только потому, что заботился обо мне. Они с носильщиком ухаживали за мной, и я никогда не забуду их доброты и деликатной помощи.

По прибытии в Дели ко мне подошёл начальник станции и сказал, что генеральный директор прислал для меня из Бомбея отдельный вагон. Как он узнал, что я больна, не представляю, — о нём в числе пяти мужчин я уже упоминала в связи со своим первым путешествием. Я его так и не поблагодарила, но очень ему признательна.

У меня не осталось воспоминаний о путешествии из Индии в Ирландию, за исключением двух. Одно — наше прибытие в Бомбей и приезд в гостиницу. Помню, я поднялась к себе в номер и легла на кровать, будучи такой утомлённой, что не могла распаковать вещи или даже помыться. Следующее, что помню: пробудившись после семнадцатичасового сна, я увидела мисс Шофилд по одну сторону кровати и доктора — по другую. Я спала так долго раз или два в жизни, когда была слишком переутомлена. Второе — это посадка на почтовое судно, где я, к своему ужасу и стыду, от крайней слабости и нервного истощения расплакалась. Я проплакала всю дорогу от Бомбея до Ирландии — на судне, за едой, на палубе; я высадилась в Марселе с лицом, мокрым от слёз. Я плакала в поезде на пути в Париж, в парижской гостинице, в поезде, направлявшемся в Кале, и на судне, отплывшем в Англию. Я плакала безостановочно и безутешно, не в силах остановиться, как ни старалась. Смеялась, как помню, всего дважды, но уж по-настоящему. В Авиньоне мы сошли, чтобы поесть в ресторане. Вошёл очень нервный официант. Он бросил на меня взгляд и выронил из рук, одну за другой, три дюжины тарелок — положа руку на сердце, считаю, потому, что там сидела я, обливаясь слезами. Ещё один инцидент, заставивший меня рассмеяться, произошёл на небольшой промежуточной станции во Франции, где поезд остановился на десять минут. Леди из нашего 94] купе сошла с поезда, чтобы пройти в дамскую комнату. Поезда не были тогда такими комфортабельными, как сейчас, — в них отсутствовали необходимые удобства. Мы окрестили комнаты для леди В.К. (W.C.). Вернувшись на поезд, она, давясь от хохота, сказала мне, когда перевела дыхание: “Дорогая, как вы знаете, я отправилась в Веслианскую капеллу* (В.К.). Там было не слишком чисто, прямо сказать, просто мерзко, но мы ведь всегда готовы к тому, что в Веслианских капеллах просто мерзко. Но расстроило меня то, что вон тот милый французский проводник нетерпеливо ожидал меня за дверью, чтобы вручить мне листки с гимнами”. Я на несколько минут перестала рыдать и зашлась смехом, так что мисс Шофилд подумала, что у меня истерика.

Наконец, мы добрались до Ирландии, и я оказалась вместе с моей любимой мисс Сэндс. Помню испытанное мною облегчение и ощущение, что теперь-то все беды позади. Она по крайней мере поймёт ситуацию и оценит мою деятельность. К полному своему удивлению я обнаружила, что она считает мою великую жертву совершенно никчёмным жестом. Она охарактеризовала меня, наверное правильно, как сбитого с толку ребёнка, нашедшего прибежище в драме. Разумеется, она была сильно разочарована во мне. Я сделала то, чего её девушки никогда не делали. Она рассчитывала на мою помощь в будущем и даже предприняла шаги, чтобы сделать меня, несмотря на мою юность, одним из членов правления своей организации. Она чувствовала, я справлюсь, потому что, как она заявила, ей нравилось моё чувство юмора, она подметила во мне врождённую целостность и то, что она назвала “духовной уравновешенностью”; кроме того, она знала, что я глубоко правдива. Она как-то сказала, когда мы шли по деревенской улочке в Ирландии, что моя правдивость создаёт мне большие затруднения и что лучше бы мне усвоить: не всегда нужно отважно резать правду. Молчание иногда может быть полезнее.

Таким образом, с моей точки зрения, я нанесла ущерб всей 95] работе в целом и самой мисс Сэндс. К тому времени я уже перестала плакать и радовалась, находясь вместе с ней. Помню гостиную в пансионе в небольшом приморском городке недалеко от Дублина, где она встретилась с Тео Шофилд и со мной. Она выслушала рассказ Тео, а Тео любила меня. Она послушала мой рассказ — рассказ сбитой с толку святой мученицы, — именно такой я себе тогда представлялась. Вечером она отправила меня спать, добавив, что увидится со мной утром. После завтрака она сказала мне, что если я хочу выйти замуж, она не видит оснований этого не делать, при условии, что всё должно улаживаться осмотрительно. Ситуация требовала того, что в древнендийском писании Бхагават-Гите называется “мастерством в действии”. Она отнеслась ко мне с любовью, обласкала меня и просила не волноваться. В любом случае я была слишком утомлена, чтобы вдуматься в сказанное, и, безусловно, крайне измотана, чтобы собраться с мыслями относительно мастерства в действии. Я была ошеломлена, осознав, что моя восхитительная, героическая, духовная жертва ради работы рассматривается как бесполезная. Я чувствовала себя разочарованной и находилась в полной прострации. За день я взвинтила себя до ужасного состояния и чувствовала себя дурой, идиоткой. Наконец я оставила этих любимых пожилых леди обсуждать меня с моими планами и вышла пройтись и подышать холодным ночным воздухом. Я была так сыта всем по горло, так упала духом, чувствовала себя такой несчастной, что помню только, как полисмен поднял меня с земли. Он поставил меня на ноги, встряхнул (люди почему-то всегда встряхивают меня) и, подозрительно и пристально глядя на меня, сказал: “Не бродите и не падайте в обморок в таких местах. Уже девять часов вечера, и вам повезло, что я вас увидел. А теперь ступайте домой”. Я дотащилась обратно, продрогшая и промокшая до нитки от дождя и брызг с моря, которые падали на пирс, на котором я лежала. Рыдая, я рассказала об этом Элизе и Тео, после чего была заботливо уложена в постель. Думаю, с тех пор я обрела определённое чувство пропорции и понимание того, насколько трагически 96] воспринимаются жизненные ситуации молодыми и как естественны чрезмерные реакции в юности.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});