Визит лейб-медика - Пер Энквист

Это был не вопрос. Это была констатация. Это должно было определить его место.

И тогда он произнес как нечто совершенно естественное и само собой разумеющееся абсолютно справедливые слова:

— Да. Как и Вы, Ваше Величество.

И тут она уже не смогла удержаться.

— В таком случае, — быстро и равнодушно сказала она, — вам придется научить меня ездить верхом.

6

Граф Рантцау, который как-то раз, всего лишь год назад, высказал Гульбергу идею, что немецкий врач Струэнсе был бы подходящим лейб-медиком для короля, теперь не знал, что и думать.

Каким-то непостижимым образом он чувствовал, что ситуация вышла из-под контроля.

То ли все получилось хорошо. То ли он ошибся в своем друге и ученике Струэнсе. Тот все время находился возле короля, но казался удивительно пассивным. Такая близость с Его Величеством, но вокруг этой пары такая тишина. Говорили, что Струэнсе теперь вскрывает почту короля, отбирает важное и пишет тексты королевских декретов.

Что же это такое, как не намек на власть. И не только намек.

По этой причине он пригласил Струэнсе прогуляться по городу, чтобы разобраться в «деле кровопускания».

Он выразился именно так. Дело кровопускания было, как он полагал, правильной точкой соприкосновения для восстановления былой близости с другом.

Молчаливым человеком из Альтоны.

Они пошли по Копенгагену. Струэнсе, казалось, совершенно не волновали упадок и грязь, словно они были ему слишком хорошо известны, а Рантцау пришел в ужас.

— Эпидемия оспы может достичь двора, — сказал Рантцау. — Проникнуть туда… оставить нас беззащитными….

— Несмотря на датскую оборону, — сказал Струэнсе. — Несмотря на большие ассигнования на армию.

— Необходимо защитить кронпринца, — холодно возразил Рантцау, поскольку он не видел здесь повода для шуток.

— Я знаю, — быстро и, будто обороняясь, сказал Струэнсе. — Королева уже просила меня. Я этим займусь.

Рантцау чуть не онемел, но собрался с духом и сказал то, что нужно, нужным тоном.

— Королева? Уже? Отлично.

— Да, королева.

— Король будет обожать тебя до конца дней твоих, если кровопускание пройдет удачно. Он ведь тебя уже и так обожает. Это потрясающе. Он доверяет тебе.

Струэнсе не ответил.

— Каково вообще… состояние… короля? На самом деле?

— Неоднозначное, — сказал Струэнсе.

Больше он ничего не сказал. Именно так он и думал. Он полагал, что за эти месяцы, прошедшие после возвращения из Европы, сумел понять, что состояние короля было именно неоднозначным.

В Париже был пережит великий миг, когда Кристиан беседовал с французскими энциклопедистами. И в течение нескольких недель он думал, что король излечится; что душа этого маленького мальчика, конечно же, была тронута холодом, но что не все еще потеряно. В те недели Кристиан, казалось, пробудился от спячки и говорил о том, что его задачей было создание государства разума, что королевский двор был сумасшедшим домом, но что он целиком и полностью полагается на Струэнсе.

Он полагался целиком и полностью. Целиком и полностью. Это он постоянно повторял.

Но мотивы этой преданности были весьма загадочными или — угрожающими. Струэнсе должен был стать его «тростью», сказал он; словно бы он снова сделался ребенком, отнял палку у своего жуткого надзирателя и теперь вручал ее в руки новому вассалу.

Струэнсе сказал, что не хочет быть «тростью», а тем более мечом или мстителем. Государство разума нельзя было строить на мести. И они вместе, словно молитву, раз за разом перечитывали письмо, написанное Вольтером Кристиану и сказанное о нем.

Свет. Разум. Но Струэнсе, вместе с тем, знал, что эти свет и разум находятся в руках мальчика, несущего в своей душе мрак, словно огромный черный факел.

Как же из этого сможет родиться свет?

Тем не менее, в образе «трости» было нечто, привлекавшее Струэнсе помимо его желания. Необходима ли «трость» для перемен? Вольтер как-то сказал нечто, крепко запавшее ему в душу; о необходимости — или он сказал: долге? — протиснуться в щель, которая может внезапно образоваться в истории. А он всегда мечтал о том, что перемены окажутся возможными, но полагал, что сам он, неприметный немецкий врач из Альтоны, был лишь скромным ремесленником этой жизни, и его задачей было ножом соскабливать со всех этих людей существовавшую в жизни грязь. При этом ему мыслился не «скальпель»; тот был слишком острым и устрашающим и казался связанным со вскрытиями, когда он анатомировал самоубийц или казненных. Нет, ему представлялся простой нож ремесленника. Вырезать чистое дерево жизни. Как ремесленник.

Скрести ножом ремесленника. Соскребать грязь жизни. Чтобы поверхность дерева становилась чистой, с прожилками-венами, и живой.

Но переданное Дидро послание Вольтера подразумевало нечто иное.

Он не сказал — долг. Но имел в виду именно это. И Струэнсе мог, просыпаясь по ночам в своей комнате, в этом леденяще холодном, кошмарном дворце, неподвижно лежать, смотреть в потолок и внезапно приходить к мысли, что, быть может, это о нем, и это — миг, который никогда не повторится; но, если я окажусь в плену власти, я пропал и обречен на гибель, а я этого не хочу, и это заставляло его дышать чаще, словно в испуге, и он начинал думать, что это — ответственность, что это — невероятная ответственность, и что этот миг уже никогда не повторится. И мигом этим был Копенгаген.

Что именно ОН!!!

И он словно бы видел, как в истории открывается щель, и знал, что это — щель жизни, и что только он мог протиснуться в эту щель. Что это, возможно, возможно, было его долгом.

И его охватывал жуткий страх.

Ему не хотелось описывать Рантцау состояние короля. Это вдруг показалось чем-то нечистоплотным. Рантцау был нечистоплотен. Раньше он этого не замечал, ни в ашебергском парке, ни в те замечательные летние вечера в хижине Руссо, но сейчас он отчетливо ощущал эту нечистоплотность.

Он не хотел вводить его в курс дела.

— Неоднозначное? — спросил Рантцау.

— Он мечтает создать вокруг себя свет, — сказал Струэнсе. — И государство разума. И меня пугает, что я мог бы ему в этом помочь.

— Пугает? — спросил Рантцау.

— Да, я боюсь.

— Очень хорошо, — со странной интонацией в голосе сказал Рантцау. — Государство разума. Разум. А королева?

— Странная женщина.

— Только бы разум не оказался умерщвленным гидрой страсти, — легкомысленным тоном сказал Рантцау.

Здесь же следует упомянуть и о том, что произошло тремя днями раньше.

По прошествии времени Струэнсе боялся, что истолковал случившееся неверно. Но именно неоднозначность ситуации занимала его мысли в течение нескольких дней.

Возможно, именно из-за этого происшествия он и употребил при Рантцау слово «неоднозначное».

А произошло следующее.

Кристиан со Струэнсе находились вдвоем в рабочем кабинете короля. Собака, как обычно, сидела у короля на коленях, и тот одной рукой подписывал ряд документов, которые Струэнсе уже выправил по его просьбе.

Так между ними было договорено. Струэнсе писал все. Однако он настаивал на том, что это была чисто языковая обработка. Кристиан медленно и тщательно выводил свою подпись и все время бормотал про себя.

— Какую ярость это должно будет вызвать. Бернсторф. Гульберг. Гульберг! будет знать, где его место. Узнает, где его место!! Я сокрушу. Кабинет министров. Всё.

Струэнсе бдительно наблюдал за ним, но ничего не говорил, поскольку ему были хорошо известны маниакальные тирады короля о разрушении, птице Фениксе и очистке храма.

— Разрушить! Все без остатка!!! Не правда ли, Струэнсе, я мыслю верно, не правда ли!!!

Струэнсе на это тихо и спокойно сказал:

— Да, Ваше Величество. С этим пропащим государством что-то необходимо делать.

— Свет! Из Скандинавии!

Он поцеловал собаку, что часто вызывало у Струэнсе отвращение, и продолжал:

— Храм будет очищен! Полное разрушение!!! Вы согласны, не так ли!!!

Пока все было хорошо знакомо. Струэнсе, который в какой-то момент почувствовал своего рода усталость от этой королевской вспышки, тихо и, по сути дела, про себя пробормотал:

— Ваше Величество, Вас иногда не совсем легко понять.

Он полагал, что это ускользнет от внимания короля. Но тот положил перо и посмотрел на Струэнсе взглядом, выражавшим глубокую печаль или страх, или желание заставить Струэнсе понять.

— Да, — сказал он. — У меня много лиц.

Струэнсе внимательно посмотрел на него, поскольку услышал новую для себя интонацию.

Потом Кристиан продолжил:

— Но, доктор Струэнсе, в государстве разума, которое вы хотите создать, есть, быть может, место только людям цельным?