Лица в воде - Дженет Фрейм

что-нибудь отправить или взять в подарок для «бедной» Бетти. Или Мэгги. Или Минни.

И медперсонал, и пациенты чувствовали облегчение, когда Рождество заканчивалось, потому что в этот день всех, казалось, терзали воспоминания, жалившие, как осы, и возглавляемые, как это часто бывает с воспоминаниями и осами, одним-единственным мстительным мерзавцем, который в жажде своей довести дело до конца набрасывался, и набрасывался, и набрасывался на жертву.

Время, однако, самым загадочным образом не двигалось ни в празднично разукрашенные дни, ни в неотличимые друг от друга серые будни, и проживать его было все равно что наблюдать за кружащимся волчком, убеждая себя в существовании едва заметных перемен и, возможно, задаваясь вопросом, чья рука держала тот кнутик, что запустил этот вечный сон вращения.

Не знаю, не могу вспомнить, когда медсестра пришла за мной и сказала: «Вас переводят в седьмое отделение», однако в какой-то момент я осознала, что снова гуляю по саду, спрятав в памяти пережитое в Батистовом Доме, подобно тому как прячут деньги в маленькие мешочки, которые потом зашивают в нижнее белье, чтобы чувствовать себя безопасно во время путешествия по новым местам, и используя эту валюту, как используют весь прошлый опыт, при заключении сделок со временем, существующим по законам нового места – седьмого отделения с его чужеродно-светлыми интерьерами. Теперь я беспрестанно испытывала страх и недоверие. Между родителями и врачами шли переговоры о том, чтобы сделать мне операцию, передавались короткие сообщения, напоминавшие дипломатические ноты, которыми обмениваются далекие иностранные державы. В конце концов во «вмешательстве» в мой мозг было отказано! Днями напролет я бродила вокруг ивы, пытаясь заворожить ее загадками. Тетушка Роуз по-прежнему приходила меня навестить, приносила куски пирога, фрукты и сладости; даже мой отец отправился на север, чтобы повидаться со мной – впервые за все время моего пребывания в лечебницах.

В день его визита я сидела под деревом и надеялась, что выгляжу спокойной и здравомыслящей. Я не сомневалась, что он будет с опаской гадать, как же выглядит и ведет себя его дочь, насколько же она больна, что врачи предложили лоботомию. Я знала, что он придет вместе с тетушкой Роуз: деловитая манера, с которой она будет раздавать еду, придаст всему событию упорядоченность торжественной церемонии, и отец, человек молчаливый, всегда испытывающий застенчивость в минуты глубокого чувства, будет ощущать себя более комфортно.

Подошло время посещения. Отец был один. Он сел рядом со мной. Губы его дрожали, из-за чего появлялось типичное для нашей семьи надутое выражение лица, черта, которой несколько поколений назад наша генетика отдала предпочтение и которую с тех пор лелеяла. Он начал говорить о тетушке Роуз, о том, сколько доброты она ко мне проявила, отправляясь каждую неделю на трамвае в такую даль, чтобы меня навестить.

«Истина, – сказал вдруг отец, – тетя Роуз умерла. В четверг у нее случился инсульт».

Часть III. Клифхейвен

18

Несмотря на протесты врачей, моя сестра выписала меня из больницы и, взяв двух маленьких сыновей с собой, отвезла домой на юг. На выходных к ней должен был присоединиться муж.

Домашние говорили о моем пребывании в «психушке» в шуточной манере, и я щедро делилась с ними тем, чего они, казалось, хотели: сочиняла забавные описания пациентов, чьи симптомы соответствовали распространенному представлению об умалишенных; о своем же пребывании в лечебнице я говорила как о несчастной случайности, когда оказалась среди людей, которые – в отличие от меня – действительно были больны. Этот образ здравомыслящего человека, как будто бы невольно застрявшего во вращающихся дверях безумия, когда и вовсе не было никакой необходимости подходить к зданию, помог утихомирить мою задетую гордость и уменьшить обеспокоенность родных, которая, будучи вполне осязаемой и доставлявшей неудобства, жила где-то в глубине и заявляла о своем присутствии лишь мимолетным жестом или выражением лица, которые для меня, однако, были тягучими и детальными, как кадры замедленной съемки.

Моя комната, из окна которой были видны кусты остролиста, сирени и фуксии, пропахла чем-то кислым, застаревшим, как будто вскрыли коробку, которая простояла запечатанной много лет. За время моего отсутствия книги, хранившиеся в книжном шкафу и на полках у стен, казалось, впитали в себя больше сырости и гнили, чем обычно, как будто общение с человеком было оберегом от разрушения; по краям страниц обосновались крохотные червячки с черными глазами и приступили к бесконечной трапезе, которую они, похоже, не собиралась прерывать, как если бы книги сами велели им пожирать, и пожирать, и пожирать их плоть, поскольку та, что жаждала их духовной пищи, давным-давно покинула их или умерла.

Как можно было отказать себе в эмоциональной эксплуатации одной из вечных тем, которая с завидным постоянством находит отражение в мифологии и религии, – темы Возвращения? Хотя временные сроки не всегда имеют значение, и порой достаточно пяти минут, когда ты выбегаешь отправить письмо или купить продукты, чтобы произошли всеобъемлющие изменения и все пришло в упадок, я осознавала, что отсутствовала целых пять лет. Я не узнавала когда-то знакомых людей, и если я встречала кого-то из них на улице и со мной по-дружески заговаривали, я училась вести беседу, не вдаваясь в подробности.

«А кто это был?» – спрашивала я потом у сестры, которая неизменно сопровождала меня во время прогулок в город. Мы смеялись, шутили над недостатками моей памяти и вместе размышляли, что же такого могло случиться в «загородном особняке», из-за чего я столько всего не помню. Когда мы обменивались детскими воспоминаниями, я испытывала не радость и воодушевление, а острый приступ одиночества. Было много всего, чего я не могла вспомнить, но на этот раз, страшась образовавшейся пустоты, я заполняла ее выдуманными образами – и никто, никто ни о чем так и не догадался.

Стояла осень, деревья в городских садах становились золотыми, рассветы кутались в шифоновый туман, вереницы капель холодной росы крепко держались за травинки. Дрозды помогали больным, брошенным, поросшим лишайником яблоням избавляться от последних обмякших гнилых яблок, и когда я гуляла в высокой траве под деревьями, я растаптывала ногами плоды, разоряя обиталища крохотных червей, обосновавшихся в них на осень, выстроив целый лабиринт у самой сердцевины плода. Весь щавель вызрел, и его семена опали, а стебли были превращены пауками в молочно-белые шпили; ветер гонял распушившиеся семена чертополоха по бело-голубой разметке неба; вата с серебристых тополей лежала обманчивыми снежными сугробами.

Я ходила по огороженным участкам для скота и сидела в окружении овец. Я взбиралась на вершину холма, где