Три романа о любви - Марк Криницкий

Он осторожно отворяет дверь и входит в спальню. Здесь тоже тишина. При свете зажженной почему-то сегодня лампадки (а не обычного ночника) он видит неподвижный затылок Варюши и рядом две детские головки. Все трое лежат под одним одеялом. Он стоит, не шевелясь, боясь испугать их неожиданным появлением.

Но Варюша слабо поворачивает голову.

— Это я, Варюша, — говорит он робко.

Вдруг она протягивает к нему руки, и лицо ее отделяется от подушки. Он всматривается. Она радостно смеется. Только в глазах слезы.

— Васючок, неужели это ты? Подойди же ко мне скорее, подойди. Ты меня не бросил? Да?

Она осторожно высвобождается из-под одеяла, стараясь не разбудить детей, потом крепко прижимается к его груди и счастливо плачет.

— Подожди, я велю Лине Матвеевне взять сначала детей… Милый!

Когда они остаются одни, она говорит, по-прежнему глядя на него сияющими глазами:

— Ты думаешь, я не понимаю, что виновата перед тобой? Ах, Васючок, видно, я до сих пор еще не знаю жизни. Я живу в каких-то сказочных мечтах о жизни. Я все еще никак не могу почувствовать себя на земле. Я ни в чем сейчас не хочу тебя упрекать, но только дай мне немножечко поплакать. Да, конечно, мне нужно хоть когда-нибудь, наконец, перестать быть ребенком. Нельзя требовать от любимого мужчины, чтобы он постоянно сидел возле и смотрел на тебя влюбленным взором. Это, конечно, самый верный способ смертельно надоесть. Ты хочешь свободы? Да?

С непривычно трогательным для него взглядом доверчиво раскрытых глаз она смотрела ему в лицо. И голос у нее тоже был совершенно непохожий, другой, тихий и ласкающий. Но он побоялся быть откровенным и сказал:

— Мне ничего не хочется. Я просто устал. Оставим эти разговоры.

— Нет, нет, Васючок, ты напрасно боишься быть со мной откровенным. Разве же ты не видишь, что я теперь совсем другая? Например, я совершенно не интересуюсь, что ты думаешь о внезапном отъезде Раисы.

Он пугается, потому что не понимает, что это может значить.

— Ради Бога, не пугайся так, Васючок. Ну, что же в этом особенного?

Она старается изобразить губами улыбку презрения.

— Ведь, ты, конечно, знаешь, что она уезжает в Петроград?

Петровский продолжает слышать ее слова, но ему уже понятно, что они имеют совершенно другой и страшный смысл. И вместе его охватывает тупое отчаяние, что он тоже не уехал сегодня в Петроград. Конечно, это так глупо: ведь Петроград велик и поезд длинен. Он пересиливает себя и старается глядеть в лицо Варюши. Она продолжает говорить, теснее и теснее прижимаясь к нему.

— Ну, вот. Видишь, как все хорошо! Я уверилась в тебе и больше не ревную. Все это, как дурной сон, осталось позади. Ну, вот. Не знаешь, что ее привело к такому внезапному решению?

Невольно он отстраняется от нее.

— Откуда я могу знать? Что ты выдумываешь?

— Ах, Васючок, как это нехорошо. Ну, зачем ты, глупенький, мне лжешь? Ведь я знаю все.

Она взяла пальцами его за подбородок и вытянула трубочкой свои губы, как это делают для маленьких детей.

— Я говорю с тобой как с другом. Я хочу, чтобы наша жизнь устроилась отныне только на взаимном доверии, а ты сейчас же, по своему обыкновению, уходишь от меня в свою раковину. Но расскажи мне все, как было. Наверное, она тебе позвонила, и ты был у нее? Ну, что же в этом такого? Правда, Васючок, несравненно хуже, что ты это скрываешь. Ведь, если ты скрываешь, то, значит, это уже что-то серьезное. Не правда ли?

— Мне нечего скрывать от тебя, — говорит он, чувствуя, что голос у него нелепо-фальшивый и лгущий. — Я ни у кого не был, и никто мне по телефону не звонил, и что Раиса Андреевна уезжает, тем более в Петроград, я слышу об этом в первый раз.

— Да? Это правда?

Она внимательно посмотрела на него и тихонько покачала головой.

— Нет, Васючок, все же это, наверное, немного не так, как ты мне говоришь. Может быть, действительно, она тебе и не говорила, что уезжает в Петроград, но ты мне тоже не говоришь полной правды.

Она жалобно улыбнулась, и в глазах ее выступили слезы.

— Но все равно. Я не хочу доискиваться. Я хочу тебе только верить. Я и раньше хотела тебе всегда верить, но малодушие иногда брало верх. Теперь этого больше не будет. Я хочу, чтобы ты в своих действиях был свободен, как ветер. Да, я даю тебе, Васючок, слово, что с сегодняшнего дня я совершенно изменюсь. С этого момента ты меня больше не узнаешь. Я удивляюсь теперь собственной некультурности и глупости. Ах, по-моему, замужние женщины виноваты сами во всех так называемых семейных несчастиях… Вот тебе мое слово…

Она протянула ему руку для пожатия.

— Ты не доверяешь мне ни в чем? — спросила она грустно, потому что он машинально взял ее руку в свою и так молча ее держал.

— Я просто устал. Нам обоим нужно, прежде всего, лечь в постель и успокоиться.

Она крепко пожимала ему руку. Но он чувствовал, что она еще не сказала ему чего-то такого, что считала самым главным.

— Васючок, скажи мне откровенно: я не опоздала уже?.. Нет, нет, не сердись. Я ведь спрашиваю об этом без всякого раздражения и предвзятой мысли.

Он поморщился.

— К чему этот допрос?

— Это не допрос, Васючок. Милый! Пойми меня. Я так боюсь, что уже опоздала, и ты разлюбил меня. Скажи мне только эти три слова: «Все можно поправить».

— Ну, конечно, да.

— Поправить?

Она с тревогой смотрела на него.

— В этом, прости меня, Васючок, что-то безотрадное. Нет, ты мне скажи, просто, что мы по-прежнему любим друг друга. Да?

Глухо он сказал:

— Да.

Она печально посмотрела ему в глаза и медленно обняла за шею.

— Я буду верить, Васючок, что ты сказал мне правду, и только этим отныне буду жить.

XXVII

На другое утро его разбудил звук отодвигаемой шторы.

— Пора! — услышал он ласковый голос Варюши.

Как всегда за последнее время, согнутая в крестце, она подошла к нему и села на край постели. Лицо ее было озабоченно-серьезно.

— Я не спала всю ночь, Васючок. Мне было очень неприятно думать, что между нами со вчерашнего вечера есть кто-то третий. Ты, вероятно, вчера говорил что-нибудь дурно обо мне Александру Васильевичу. Ты очень вчера поспешил, мой дорогой.

Она укоризненно дотронулась до его плеча.

— Я тебя не упрекаю, но мне хотелось бы как-нибудь устранить из нашей жизни это совершенно излишнее вмешательство.

Очевидно, она не спала давно, и ее мысли двигались уже в бодрственном состоянии.

«Она уехала», — вспомнил Петровский о Раисе Андреевне, и это было то самое значительное, которое сразу дало направление всем его мыслям. Он подумал, что должен сказать Варюше, что не говорил Курагину ничего такого особенного. Потом ему вспомнились слова Курагина о «Медицинском Обозревателе» и о том, что ему, наконец, необходимо съездить в редакцию этого журнала в Петроград, куда его уже давно усиленно вызывали для серьезных переговоров о внутренней реорганизации дела.

— Все это пустое, — сказал он, потягиваясь и радуясь той светлой утренней легкости, с которой говорил сейчас неправду. — Просто заехал вчера к нему дать выслушать свое сердце. Посидели и поговорили о наших делах. Говорили о «Медицинском Обозревателе».

Она печально посмотрела на него.

— Не надо, Васючок, продолжать говорить неправду. Ведь ты прислал ко мне Александра Васильевича.

— Ну да, я присылал… Или, вернее, приезжал он сам, потому что ему было неприятно, что мы поссорились. Кроме того, он хотел уговорить тебя отпустить меня в Петроград, чтобы я мог, между прочим, побывать в редакции.

— Ну да, «между прочим». Как все это тяжело. Надеюсь, ты сейчас позвонишь Александру Васильевичу и скажешь, что все это одно сплошное недоразумение.

Он молчал, не зная, что ей ответить. Ему было невыносимо стыдно звонить к Курагину.

— Васючок, ты это сделаешь для меня. Я хочу, чтобы все это тяжелое недоразумение между нами было окончательно ликвидировано. И затем, если это тебе необходимо, ты можешь ехать в Петроград. Я не хочу, чтобы ты поехал оттого, что это тебе посоветовал Курагин. Я хочу, чтобы ты жил и сам распоряжался своими поступками. Ты стал тяготиться моею близостью, ты видишь в ней какой-то постоянный контроль над тобой. Я не хочу, чтобы кто-нибудь думал, что ты находишься у меня под контролем.

Все это она говорила голосом ровным, спокойным, решительным, хотя немного печальным. Петровский соображал, что все это может значить.

— Тут нет хитрости, Васючок. С моей стороны есть только желание устроить нашу жизнь так, чтобы тебе не приходилось искать спасения вне дома, как это вышло вчера.

Она колко усмехнулась и, положив руку на верхнюю часть груди, подавила вздох. Ее круглые глаза отражали по-прежнему печаль и решимость. Сидя на постели, она говорила: