Злой рок. Политика катастроф - Фергюсон Ниал (Нил)

При непосредственном реагировании на ураган «Катрина» отрывочные или противоречивые сведения слишком часто использовались не как стимул, побуждающий принять меры и заполнить очевидную лакуну, а как отговорка, оправдывающая бездействие. Информация проходила через лабиринт оперативных центров министерства и… «координирующих» комитетов, теряя своевременность и актуальность по мере того, как ее искажали и интерпретировали для внутренней аудитории.

В результате руководители оказались оторванными от реального положения дел, менявшегося с каждой минутой. Сведения, переведенные на клишированный бюрократический жаргон, лишь усилили удаленность Вашингтона от северного побережья Мексиканского залива…

Жизненно необходимое время было потрачено на решение вопросов, не имевших совершенно никакого значения для реагирования на катастрофу – например, на поиски виновного [или] на битву в области связи с общественностью[315].

И с подобными проблемами мы встретимся далеко не в последний раз – как на местном, так и на федеральном уровнях страны.

Но все же наше утверждение остается в силе: азиатские катастрофы губительнее западных. Ураган «Катрина» стал в США национальной травмой, но число погибших не достигло даже двух тысяч. Самые страшные циклоны в истории Южной Азии убивали на два порядка больше людей. В октябре 1876 года циклон, обрушившийся на Бакергандж – ныне это Барисал, одна из областей Бангладеш, – унес жизни примерно 200 тысяч бенгальцев: половина утонула сразу, а половина пала жертвой голода и болезней[316]. Менее века спустя, в ноябре 1970 года, циклон Бхола ударил по Восточному Пакистану (впоследствии тоже Бангладеш) и убил от 300 до 500 тысяч человек, в том числе 45 % жителей города Тазумуддин, расположенного в 40 милях (ок. 64 км) к юго-востоку от Барисала[317]. Как и японские землетрясения, самые губительные циклоны, поражающие Бангладеш, приходят слишком редко, чтобы память могла подсказать, насколько велика опасность[318]. Что касается циклона Бхола, то роль Кассандры, предсказавшей его, сыграл американец, доктор Гордон Данн: в своем отчете от 1961 года он предупреждал как раз о подобном бедствии и рекомендовал создать искусственные возвышенности, распределив их по зонам. Пакистанские власти его совет вежливо проигнорировали[319].

Большие волны

«Большая волна», самое прославленное произведение японского искусства, известна всем – пусть даже некоторые и не вспомнят имени автора. Сам он называл себя Хокусай, и «Большую волну в Канагаве» (яп. Канагава-оки нами ура) он создал в период между 1829 и 1833 годами. Это гравюра на дереве в жанре укиё-э. Само название жанра, очень выразительное, можно передать как «образы изменчивого мира». Присмотревшись к «Большой волне», вы увидите, что на ней – не цунами, а так называемая волна-убийца: она нависла над тремя деревянными рыбацкими лодками с дрожащими от страха гребцами. Они возвращаются в Канагаву (ныне Иокогама). Вдали виднеется Фудзияма, и художник определенно не намекает на то, будто море обратится в мельничный пруд, когда волна наконец разрушится.

История, как мы уже видели, полна волн, и некоторые из них – это громадные цунами. Но представление о том, будто эти волны подобны свету и звуку, – не более чем иллюзия. В 1920-х годах советский экономист Николай Кондратьев стремился показать, что подобные структуры присутствуют в капитализме, и хотел на основе данных британской, французской и немецкой экономической статистики подтвердить наличие 50-летних циклов подъема, за которыми следует спад[320]. За этот вклад в науку, который и сегодня влияет на многих инвесторов, Кондратьева арестовали по приказу Сталина, бросили в тюрьму и впоследствии расстреляли. К сожалению, современные исследования показывают, что подобной регулярности в экономической жизни нет и в помине. Пол Шмельцинг, тщательно воссоздавший процентные ставки от наших дней до XIII века, указывает на другое – на долговременное, «сверхвековое» снижение номинальных ставок, которым по большей части движет процесс накопления капитала, периодически прерываемый случайными эпизодами инфляции; а те почти всегда связаны с войнами[321]. Но все же война, вопреки Гераклиту, – вовсе не «отец всего и царь всего». Несчастье принимает много форм. Не все «драконьи короли» в истории оказывались войнами; и ни одна война не убила столько людей, как пандемия, которую мы зовем Черной смертью.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Есть искушение разделить бедствия на природные и рукотворные – но оно обманчиво. Ясно, что землетрясения – если не считать те, которые в современную эпоху были вызваны плохо спланированными ядерными испытаниями, – это события геологические и для человеческого общества всегда экзогенные. Столь же ясно и то, что войны начинают сами люди – и что войны для общества эндогенны. Но все же мы, определяя стихийное бедствие как бедствие, говорим лишь о том, как много жизней унесли непосредственные и вторичные последствия несчастья, – то есть после удара по человеческим поселениям. И решением располагать города неподалеку от потенциальных районов катастроф – рядом с вулканом, у линии разлома, возле реки, подверженной сильным паводкам, – отчасти и определено то, почему столь многие природные катаклизмы в какой-то мере стоит считать и рукотворными. А еще более рискованные решения – возвести деревянный город там, где заготавливают лес, или построить атомную электростанцию в зоне, где часто случаются цунами, – могут привести к еще большим человеческим жертвам.

Точно таким же образом войны могут быть вызваны природными явлениями – скажем, если погодные катаклизмы или устойчивые климатические изменения приводят к аграрному кризису, обществу приходится делать выбор: голодать или уйти с обжитых мест. Человечество – часть природы, и демографические приливы и отливы – часть единой сети мировой экосистемы. В наши дни многих волнует такой сценарий, как «антропогенное изменение климата», выраженное в возрастании средних температур из-за промышленных и прочих выбросов, и его катастрофические последствия. Насколько успешно такое развитие событий можно подкорректировать – иными словами, не допустить его непреднамеренного негативного влияния, – зависит от качества решений, принимаемых демократическими и недемократическими правительствами.

Но хотя нас прежде всего волнуют вероятные глобальные катаклизмы, на самом деле большая часть катастроф носит локальный характер и имеет относительно небольшой масштаб. В восьмой главе мы увидим, что у катастрофы есть своя фрактальная геометрия, в том смысле, что малое бедствие, то же крушение самолета, порой может очень напоминать крупное – скажем, расплавление активной зоны ядерного реактора. Ключевое различие необходимо проводить как раз между крупными катастрофами – и катастрофами колоссального масштаба, которые занимают дальнюю оконечность правого хвоста распределения и называются «драконьими королями». Почему этого статуса, приводя к смерти не сотен тысяч, а миллионов или даже десятков миллионов, достигают лишь немногие бедствия? Ответ отчасти заключается в том, что многие виды катастроф ограничены географически. Даже сильнейшее землетрясение не ощущается во всем мире. Даже самые большие войны, в сущности, ведутся не во всех странах. Мировые войны были примечательны тем, что, условно говоря, сжали пространство и время. Во Второй мировой большая часть людей погибла в двух роковых треугольниках: вершинами одного стали Северное море, Черное море и Балканский полуостров, а вершинами другого – Маньчжурия, Филиппины и Маршалловы острова. По сути, большую часть мировых континентов война почти или вовсе не затронула. Итак, значение имеет, во-первых, то, поражает ли бедствие густонаселенную часть земного шара, а во-вторых, то, имеют ли смерти и разрушения, произошедшие в эпицентре и вокруг него, какие-либо последствия в отдаленных местах. Мы отмечали, что при извержении большого вулкана дым и пепел могут распространиться далеко и широко – и тем самым повлиять на климат на других континентах. Если говорить о землетрясении или наводнении, то и здесь вероятны широкомасштабные последствия, если начальный удар вносит разлад в сельскохозяйственную, коммерческую или финансовую системы одной или нескольких стран. В общем, самое важное в любой катастрофе – это наличие или отсутствие пагубного влияния, иными словами, то, может ли она распространить свой первый удар по биологическим сетям жизни или по социальным сетям человечества. И нам не понять ни одной катастрофы, если мы хотя бы немного не ознакомимся с наукой о сетях.