Иван Грозный — многоликий тиран? - Генрих Эрлих

Итак, настроился я на другие разговоры, слушаю.

— …Царь-то мне за службу сельцо с пятью деревеньками пожаловать обещал, что-то теперь будет?

— Улыбнулось тебе то сельцо, это я тебе верно скажу…

— …Вчера к свату заехал. Такой ухой стерляжьей потчевал, всем ухам уха! А икра налимья — объедение!

— Да уж, по этому времени налимья икра и черную, и красную пересилит.

— Сегодня продолжить хотели великопостное бдение, и вот на тебе!

— Да уж, все под Богом ходим!..

— … А у меня есть девка дворовая — огонь! И искусница такая! Душой с ней отдыхаю и телом воспаряю!

— Грешно говоришь, наоборот должно быть!

— Может быть, и грешно, но истинно так! Попробовал бы, сам бы убедился.

— Так угости. Господь наш, Иисус Христос, завещал делиться с ближним!..

Что за народ! Перед вратами вечности и то о земном будет думать! Улыбнулся я снисходительно и вотчины, уху стерляжью и девок искусных отсек. Дальше слушаю.

* * *

Обнаружилось много людей практических. Им доподлинно было известно, что царь совсем плох, что уже за митрополитом послали и духовную составляют. Гадали лишь о том, кого наследником объявят. Так как меня в расчет никто не принимал, то наследников всего двое было, младенец Димитрий и князь Старицкий, Владимир Андреевич, все как встарь, сын или брат. Вот и рядили бояре да дети боярские, под чью руку встать. Многие, конечно, по извечной человеческой суетности высчитывали, где им больше обломится, но были и такие, которые о благе державы мыслили. Послушал я их и тоже задумался. Нет, для меня проблемы выбора не было — сын брата моего возлюбленного Димитрий, и только он, но отчего же не подумать, оно и лучше думается, когда выбирать не надо.

И по размышлении трезвом в который раз выходило, что младенец на троне — это нехорошо. Со всех сторон и для всех. Каково младенцу приходится, это я по нашему с Иваном детству знаю получше многих. Боярам несладко, потому как все время на ножах. И народу плохо от непременного разорения державы. Если кому и хорошо, то это временщикам, вроде Шуйских в наше с Иваном малолетство, но конец всех временщиков известен, так что и им завидовать не в чем.

Все же государь в разумном возрасте должен быть. Я не говорю, что он шибко умный должен быть или деятельный, он просто должен быть. Вот вспомните, стоило Ивану возложить на себя венец царский, и все в державе чудесным образом переменилось. До того в телеге государственной все колеса сами по себе крутились, оттого телега на месте стояла или даже в канаву сползать начинала, а тут вдруг они в одну сторону вращаться начали и телега поехала. А чтобы она в нужную сторону ехала, для того советники правильные нужны. Я люблю брата, я его уважаю, да что там, я перед ним преклоняюсь! Но все же вижу, не дурачок же я в самом деле, что та телега не только волей и умом Ивановым движется, но и советами бояр ближних, митрополита Макария, а особливо Сильвестра да Алексея Адашева. Можно даже так сказать, что Иван погоняет, а направление они все вместе задают. Вот и выходило, что князь Владимир, какой бы он ни был, мог лучше на троне царском сгодиться.

Но я эти мысли вздорные пресек. Коли установился обычай передавать престол от отца к сыну, так и надо ему следовать. Надо человеку подстраиваться под обычай, а не выстраивать новый обычай в угоду человеку. Последуешь дедовскому обычаю, так тебе и воздастся, пусть не сразу, но рано или поздно Господь устроит все наилучшим образом. А начнешь переиначивать, пусть из лучших побуждений, так в результате ничего хорошего и не выйдет, известно ведь, куда благие побуждения ведут.

* * *

Тут еще один разговор внимание мое привлек.

— Кто бы мог подумать! Еще вчера на Думе боярской громы и молнии метал, а вечером ездил смотреть, как дом купца Акинфеева горит, а сегодня вдруг…

— Это с девкой дворовой может приключиться вдруг или с боярином иным за длинный его язык, — перебивает его другой голос, — а с помазанником Божиим никакого вдруг не бывает. То либо кара Господня, либо злодейство, а более ничего случиться не может.

— Вот и говорят некоторые, что это — ничего.

— Треплют и такое длинными языками, да умный-то слушает и молча на ус мотает.

Каково мне было это слушать! Злодейства не было, никто царя никаким зельем не опаивал, кому и знать, как не мне, ведь если и был злодей, то только я со своим треклятым длинным языком. А что иные бояре поговаривали, что и нет ничего, один пшик, и об этом мне все ведомо было. Те, кто позлее и к Ивану сердцем не лежал, к примеру Шуйские, те валили все на Сильвестра, дескать, придумал поп лукавый всем им западню, не болен ничем государь, а все есть лишь испытание верности, как зачнет кто говорить речи мятежные, того сразу за ушко да на красно солнышко. Те же, кто об Иване болел, говорили, что хворь та не так страшна, как представляют. Испил государь квасу холодного после пожара жаркого, вот и напала на него горячка, но легкая. Телом царь молод и крепок, непременно поправится. А что бояре ближние о наследнике озаботились, то это на всякий случай и опять же для испытания верности. Как присягнут бояре, так царь сразу и встанет и тех, кто присягнул, пожалует, а иных — на то его воля будет, да хранит Господь их души! Этот слух придумал и запустил Алексей Адашев, посоветовавшись с товарищами своими, то я сам наверху слышал, пред спальней Ивановой. Так что бояре почти угадали, но промахнулись, слух был, да не тот, и лукавым оказался не поп, а муж честнейший, токмо о благе государства радеющий.

Но коли все происходящее было не злодейством и не игрой хитроумной, то оставалось одно — кара Господня. Эта мысль разрывала мне ум и печалила душу. Кара — по делам его? Но чем Иван мог прогневить Господа? Я перебирал всю его жизнь, известную мне до последней минуты, до последней мысли, и только укреплялся в единственном ответе — ничем! Быть может, народ русский прогневил Господа, и Тот отвратил взор от народа своего и в слепом гневе покарал пастыря, праведника и угодника своего? Эта мысль была настолько ужасной, что я поспешил ее отбросить. А быть может, то кара нам за грехи отцов наших? Тут я правильно оговорился — нам. Это и ко мне имело прямое касательство. Оттого не ужас я испытал, а только смирение. Но мысль была сложной, ее так быстро, на ходу, не решишь, и отложил я ее на потом.

* * *

Между тем люди, исчерпав слухи, стали вспоминать, как все раньше происходило. Передача верховной власти — событие нечастое, если жизнь в великокняжеском семействе течет своим чередом, то подобное несчастье на памяти любого человека не чаще двух раз происходит. Вот дед наш, Иван Васильевич, скончался уж почти пятьдесят лет назад, никто из собравшихся этого и не помнил, так что все разговоры вертелись вокруг смерти отца нашего. Я всю ту историю, конечно, знал, и даже вам немного пересказывал, тем не менее слушал очень внимательно и с интересом, тут ведь главное не то, что происходило, а что в памяти осталось. Оказалось, что осталось не совсем то, что мне было ведомо, а кое в чем так даже совсем не то, а нечто противоположное. У меня тогда первый раз сомнение мелькнуло во всей этой хитрой науке — истории. Вот ведь только двадцать лет с небольшим минуло со дня смерти отца нашего, а уже не разобраться, где правда, где ложь, один одно говорит, другой другое. Вы скажете, что, мол, в летописях да документах разных все написано, всегда проверить можно. Ну насчет летописей я вам еще много чего расскажу, но позже, пока же замечу, что, во-первых, летописи тоже люди пишут, а, во-вторых, бумага все стерпит. Но во что верую непоколебимо, так это в то, что Господь Бог неправды в мире не потерпит. Потому и согласился я ту растреклятую историю написать. Ведь когда-нибудь, пусть через триста или даже четыреста лет, должен же явиться муж праведный, новый апостол Фома, который моей сказке не поверит и всю правду наружу выведет. И это буди, буди!

Так что же в памяти осталось? Занемог отец наш неожиданно, на охоте под Волоком Ламским, началось все с прыщика, на который он и внимания поначалу не обратил, когда же его в Москву привезли, то гной из него тазами шел. Но в памяти до последней минуты был, понимая, что пришел его смертный час, успел и с боярами посоветоваться и все распоряжения сделать. Державу отказал сыну старшему, Ивану, и в том никто ему не препятствовал. А до совершенных лет нового великого князя постановил быть опекунскому совету, во главе которого поставил брата своего Юрия Васильевича. И то было хорошо по общему суду, нехорошо же было то, что в совет тот отец наш ввел не первейших бояр, а ближних своих, иных и худородных, особливо гневались на Михайла Глинского, дядю великой княгини. Жену же свою, мать нашу Елену, великий князь никогда до дел государственных не допускал и во время всей своей болезни к себе не призывал, чтобы она своими слезами и воплями женскими решению наиважнейшему не препятствовала, лишь в последний день простился с ней по-христиански и объявил, что получит она, как положено, вдовий опричный удел, а более того — ничего. Так устроив дела державные, отец наш почил в Бозе. Но мать наша со вдовьей долей своей не смирилась и, пользуясь попустительством бояр первейших, обиженных небрежением к ним великого князя, совет опекунский разогнала, иных, как дядю нашего Юрия, а потом и другого дядю, Андрея, голодом уморив, а своего родного дядю в темницу запрятав. Что тому было не впервой, он и при отце нашем тринадцать лет отсидел как государев изменник и лишь к концу правления прощение заслужил.