Истинная история Дюны - Андрей Лях

Естественно, никаких сорока тысяч миров они не завоевывали, да никто и не собирался им этого позволить. Фрименов использовали в качестве вспомогательных сил в тех то разгорающихся, то затихающих конфликтах и локальных войнах «третьего мира», которые вели колониальные армии и экспедиционные корпуса Великих Домов, объединенные теперь с бывшими императорскими частями. Не забавно ли: фримены сражались плечом к плечу со своими вчерашними врагами – сардукарами! Разумеется, к владениям Сорока Домов, а уж тем более к базовым планетам фрименов и близко не подпускали. Арракинские наемники обходились ландсраату в очень приличные суммы, но неизменно подтверждали звание «псов войны», однако командование смотрело на них как на дикарей, использовало как пушечное мясо, бросая в прорывы, и затыкая ими самые безнадежные места.

Легенда рисует нам фрименов как непревзойденных, непобедимых воинов. Таковыми они и были – в пустынях Дюны, в горах, в своих родных пещерах, на партизанской войне. Но на планетах обильно обводненных, в лесах, где другие законы и тактика, на снежном высокогорье, в условиях полноценной зимы фримены терялись – и гибли.

Следует учитывать еще и то, что фримены, сколько бы их ни собрать, никогда не становились армией в прямом смысле этого слова: они были спецназом, до некоторой степени десантниками, но главным образом – элитными диверсантами, обученными работать группами максимум по семь-девять человек, где каждый был универсалом, самодостаточной боевой единицей и мастером импровизации, не нуждающимся ни в каком командовании. Привыкшие к семейно-родовому взаимодействию в отечественных песках и скалах, они имели самое смутное представление о методах, навыках и даже элементарной дисциплине в составе дивизии, полка или роты – невольно вспоминается китайская поговорка о стаде тигров, выгнанных из леса на равнину. В итоге, как ни трудно такое представить, чудо-воины, хотя и дорого продавали свои жизни, но сплошь и рядом проигрывали средним, рядовым частям – и гибли.

Сыграла роль и еще одна, уж и вовсе необъяснимая странность. Бог знает почему, но фримены на удивление скверно ладили с современной военной техникой. Простой пример: за всю историю ни один из арракинских Свободных не стал высококлассным летчиком. Да и любая другая, в общем-то, нехитрая премудрость – спутниковое наведение, лазерная подсветка и прочие обыденные вещи – никак не желала укладываться у них в головах, от рядового до командира высшего звена. Даже десятилетие спустя, уже на Дюне, молодое поколение, получившее иное образование, по-прежнему считало, что пуля – дура, а нож – молодец. Поэтому легко себе представить, что в открытом бою с технически более грамотным и оснащенным противником фримены демонстрировали единственно фанатичную неустрашимость – и гибли.

В результате итоги джихада иначе как катастрофическими назвать нельзя. Реальные данные здесь искажены и фальсифицированы еще более, нежели везде, но уровень потерь в семьдесят-восемьдесят процентов просчитывается несомненно. На Арракисе любая статистика очень и очень приблизительна, но данные на двести тринадцатый год позволяют говорить о том, что мужское население Дюны было выбито по крайней мере на треть. Арракин превратился в город инвалидов – нигде и никогда не видели столько калек и увечных. Таким образом – к слову о сорока тысячах миров, – единственной планетой, в полной мере испытавшей на себе ужасы джихада, оказалась сама Дюна.

Но джихад имел еще одно, очень далеко идущее последствие, о котором даже вскользь упоминается в соответствующей беллетристике. Девять десятых уцелевших и вышедших в отставку ветеранов возвращались обратно на Дюну, и подавляющее большинство из них Муад’Диб брал на собственную военную службу, куда они, не имея ни профессии, ни работы, шли весьма охотно. Наученный опытом общения с ландсраатом, император не жалел денег на вооруженные силы, и к началу десятых годов сложилась парадоксальная ситуация: на все более пустеющих просторах севера обеих песочниц располагалась и год от года увеличивала мощь оснащенная новейшим вооружением восьмисоттысячная армия. Составляли ее не только магрибские фримены, но и немалая часть других северо-западных кланов, там можно было встретить уроженцев Хорремшаха, Хаммады и даже выходцев из такого дальнего предела, как Бааль-Дахар, так что зона императорского влияния на Арракисе серьезно расширилась и Пол Атридес куда более уверенным взглядом мог смотреть на непокорный юг.

Чем же еще занят император в эти смутные годы? Во-первых и в главных, он строит в Арракине императорский дворец. Муад’Диб будет строить его всю жизнь, и все-таки этот архитектурный кошмар невозможного смешения всех существующих стилей так и остался незаконченным. Мне он больше всего напоминает иофановский Дворец Советов, разве что без циклопического идола на макушке, и еще с той разницей, что дюнский монстр был еще странным образом вытянут в длину, отчего – особенно при взгляде с воздуха – приобрел сходство не то с железнодорожным вагоном, не то с лагерным бараком. Можно лишь пожалеть о чудовищных количествах великолепного местного и привозного камня, затраченного на отделку.

Во-вторых, большую часть свободного от строительного надзора времени Муад’Диб тратил на плач и жалобы, которые имперские средства массовой информации, а также дипломатические службы немедленно разносили по всему свету. В основном император страдал из-за того, что никак не может остановить ту самую священную войну, на которую почти еженедельно отправлял все новые партии своих подданных. Звучало это обычно так: после длинного нравоучительного вступления он произносил несвязный ворох неудобопонятных фраз мистического содержания, а затем, с неизменным рыданием в голосе, заключал: «…и тогда я остановлю джихад». Так бедняга переживал все одиннадцать лет избиения собственного народа, ни разу пальцем не шевельнув, дабы что-то предпринять на самом деле.

Своим излияниям император предавался во многих местах, но особое предпочтение отдавал могиле отца, несколько неожиданно появившейся в Арракине полтора года спустя после воцарения Муад’Диба. На нее взгромоздили обломок скалы, напоминающей петербургский Гром-камень, но вместо великого самодержца с лошадью и змеей на него регулярно забирался сам Муад’Диб, и перед специально собранной публикой, на три четверти состоящей из невольников своей доли – дипломатов и журналистов, – произносил мрачные речи, год от года все длиннее и зануднее.

Еще время от времени император заседал в своем карманном парламенте, среди верных наибов, глав фрименских родов, давно переведенных на роли фольклорных статистов – это были те самые, описанные Толстым, тесемки внутри кареты, держась за которые, ребенок думает, что правит. Бог знает, что за решения они там принимали – никаких протоколов не велось, и по значению эти уютные домашние спектакли вряд ли выходили за пределы дворца.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});