Секта Правды - Иван Зорин

И, как гиена, вышел на охотничью тропу.

Он караулил Анну Леонардовну за воротами проходной, будто случайно провожая до аудитории, сталкивался в дверях, стараясь невзначай коснуться.

«Какой симпатичный», — безотчётно подумала она.

На следующий день её юбка была длиннее, а макияж строже.

Однако она постоянно ловила на себе его взгляд. Ксаверий жёг её глазами, поднимаясь в лифте, однажды прижался, будто нечаянно, будто стеснённый набившимися в кабину студентами. Она сердито обёрнулась, он покраснел, смутился.

«Я, как старая дева, у которой все мысли о цветах на подоконнике, — ругала себя вечером Анна Леонардовна. — А сама так и засохну, не распустившись».

Всю неделю она перебирала привычные занятия, но в мыслях неотступно возвращалась к неожданному поклоннику. А в выходной отправилась по магазинам со школьной подругой.

— Слышала, Ленку Кузину машина сбила? — вертелась та, примеряя платье. — Ну, ту, с косичками, из параллельного класса.

Анна Леонардовна обомлела.

— У них за полгода третья смерть, — обернулась подруга. — Мне идёт?

Анна Леонардовна кивнула. «Надо жить проще», — подумала она. И, посмотрев на себя в зеркало, не выдержала:

— А на меня студент глаз положил.

— Да ты что! — всплеснула руками подруга. — Рассказывай!

Анна Леонардовна подвела тушью ресницы.

— Так уж всё рассказала.

В первый раз это случилось на кафедре. Она допоздна возилась с «контрольными», когда вдруг заметила склонившегося над ней Ксаверия.

— Что вам? — подняла она глаза, инстинктивно поправляя волосы.

Он странно улыбнулся:

Вот, задачка не выходит.

Какая? — задрожала Анна Леонардовна.

Всё с той же странной улыбкой он взял её за руку. Дальнейшее Анна Леонардовна помнила смутно. «Что ты делаешь… Что ты делаешь…» — повторяла она, кусая губы. Зажимая ей рот, Ксаверий завалил её на стол.

Дома она долго стояла под душем, смывая отпечатавшиеся на спине и размазавшиеся по локтям «контрольные».

«Безумие, безумие…» — сажала она в дневнике чернильные кляксы, не замечая капавших слёз. Но её переполняла жгучая радость, точно она коснулась далёкого, запретного счастья. Анна Леонардовна стыдилась этой радости, ей было невыносимо признать, что она отвечала на грубые ласки, и потому упрямо твердила, что с ней случился солнечный удар. На ночь Анна Леонардовна приняла снотворное и дала себе слово забыть происшедшее, как дурной сон.

А на другой день всё повторилось.

«У одного математика прочитала, что жизнь течёт поверх формул, — появилась запись в её дневнике. — Как это правильно, как правильно.»

С Анной Леонардовной творилось невообразимое. «Сорок пять — баба ягодка опять», — напевала она, разглаживая перед зеркалом морщины. И тут же обрывала себя с глупым смехом: «Фу, какая дура!»

Она отдалась вспыхнувшей страсти со всей нерастраченной энергией, наблюдая, будто со стороны, как рушится её прежний уютный мирок.

И всё же иногда на неё находило просветление.

«Боже мой, он совсем мальчик, — думала она, закрашивая хной серебро в чёлке. — Ах, всё равно.»

За месяц она похудела, её размеренные прежде движения стали порывисты.

«Ты красивая», — целовал её Ксаверий.

И Анна Леонардовна рделась, думая, что принимает комплименты от сына.

Муж стал пить больше обычного. Возвращаясь поздними вечерами, Анна Леонардовна пробиралась к себе в комнату, опасаясь встретиться с ним взглядом. Но десятилетия совместной жизни даром не проходят.

«Ты завела любовника?» — подстерёг на кухне муж.

Опустив глаза, Анна Леонардовна принялась лгать, как лгут все интеллигентки — сбивчиво, путаясь в словах.

«Рад за тебя, — остановил её муж. — Хоть один из нас ещё жив».

Ксаверий был властным, в нём чувствовалось животное, которому невозможно противиться. Анна Леонардовна называла себя самкой, но опять и опять представляла его чувственный рот, огромный фаллический нос, она снова воскрешала в памяти их встречи, и ей делалось жарко. Даже во сне она чувствовала сильные руки, жадно скользившие по телу, и готова была кричать, просыпаясь со съехавшим на пол одеялом. А закрывая глаза, снова видела Ксаверия. От него исходил запах козлиного пота, который был ей противен и одновременно возбуждал до исступления.

В воскресенье Анна Леонардовна пошла в церковь, но всю заутреню простояла со свечкой у тёмноликой иконы Богоматери, не решаясь исповедаться.

А вернувшись, расчеркала страницы дневника. Ей казалось, что она доверяет бумаге все свои тайны, но рука выводила всего одно слово: «прелюбодейка».

Тогда она решила избегать Ксаверия.

Её решимости хватило на день.

И, податливая, как воск, снова подчинилась его воле. «Будь, что будет», — вспоминала она долгие зимние вечера, проведённые у телевизора. И уже не жалела о близости с Ксаверием. Природа брала своё: Анна Леонардовна с материнской нежностью гладила его жёсткие, непослушные кудри, и перед её глазами вставал муж, разговаривавший у помойки с дочкой бомжей.

Своей связи с «классной дамой» Ксаверий не скрывал. «Математика у меня в кармане, — хлопая себя по брюкам, бахвалился он перед соседом по комнате, — давай зачётку, и тебе подмахнёт».

Сосед ошалело моргал.

— Впрочем, относить много чести, — куражился Ксаве-рий, — хочешь, сама придёт?

Ну, это уж слишком.

А пиво поставишь?

Анну Леонардовну он дождался в гардеробе, притаившись среди груды висевших пальто. Приобнял, подавая шубу. Она испуганно отстранилась, краснея, как девочка.

— Ну, чего ты, — горячо зашептал Ксаверий, шаря под шубой ладонью. — Приходи ко мне вечером.

— Ты с ума сошёл, — задохнулась она.

— Зима, не на морозе же, — не отпускал он. — Скажешь, к отстающему.

Гардеробщик смотрит…

Я буду ждать!

Дома Анна Леонардовна не находила себе места. Она дважды полила цветы, приготовила ужин, разбирая старые вещи, то и дело бросала взгляд на часы. Стрелки были неумолимы. В семь она приняла решение и сразу успокоилась.

«Нет, это невозможно, — опустилась она в кресло, — это выше сил».

Заслоняя фонари, крупой сыпал снег, мокрые следы быстро заливала вода. Анна Леонардовна, прижимая сумочку, кивнула дежурной на вахте.

— Вы к кому?

— Ксаверий Гармаш, — выпалила Анна Леонардовна заученной скороговоркой. — Заниматься математикой.

Вахтёрша взглянула с недоумением:

— Так мне ж без разницы. К носатому много ходит. Анна Леонардовна вспыхнула. Ей показалось, что она

голая.

«Какой ужас, — бормотала она, быстро поднимаясь по лестнице, — какой ужас.»

Прежде чем постучать, Анна Леонардовна перевела дух. За дверью насвистывали.

— Уже восемь — не придёт.

— Куда денется? «Старлетки» все одинаковые, им ломаться поздно.

Анна Леонардовна побледнела. Её согнутые пальцы так и повисли в воздухе.

— А Ксаверия разве нет? — нагло улыбнулась ей девица из соседнего номера. И оглядев с ног до головы, прошипела: — У нас к нему очередь — старушек вперёд не пропускаем.

Анна Леонардовна распласталась по стене, как бабочка. Потом, резко оттолкнувшись, бросилась по лестнице. Стук её каблуков глухо разносился по коридору.

На шум вышел Ксаверий — в трусах, с чайником в руке.

— К тебе тут «старлетка» ломилась, — состроила глазки девица.

Ксаверий захлопнул дверь. Сквозь густо лепившую порошу он ещё разглядел из окна медленно удаляющуюся фигуру с подрагивающими плечами.

Пиво с меня, — тронул его сосед.

Да иди ты! — скинул он его руку.

Опустившись на кровать, Ксаверий уставился на стену. Он вдруг представил всю свою жизнь, вспомнил вереницу бывших с ним женщин, и ему показалось, что он сам только фрагмент на бесконечно чередующемся рисунке обоев.

Дома Анна Леонардовна долго листала дневник, вырывая страницы, жгла в пепельнице. Потом вышла на балкон. Светила полная луна. «Старлетка», — посмотрела на неё Анна Леонардовна.

И, как опороченная девственница в морскую пену, бросилась на асфальт.

ЛЕГЧЕ ПУСТОТЫ

Аристарх Неволин был одинок, как огородное пугало, и жаловался на бессонницу. Его успокаивали, хлопая по плечу, угощали водкой. Запрокидывая голову, он пил, и его глаза постепенно светлели, а брюзжание, запутавшись в усах, не долетало до ушей. Наутро он боролся с похмельем, отбивался от ползущего за воротник страха и, взяв себя за шиворот, приковывал к письменному столу. Но годы прибывали, как мухи на падаль. Вокруг Неволина уже роились недописанные книги, взрослые дети, располневшая жена, которой он один раз объяснился в любви и множество — в ненависти.

Работал он много. Замыслы ложились на бумагу, как масло на хлеб, но ему не удавалось оседлать время, он безнадёжно топтался среди канделябров и бакенбардов, чувствуя свой век, как рёбра корсета. У него было мало блестящего, мало жёсткого, которое заглатывают, как крючок, а переваривают вместе с потрохами. От его умствований сводило скулы, от проповедей воротили нос.