Пособие по укладке парашюта - Екатерина Великина

Мать умерла, когда Миле было десять, оставив ей шкатулку с бижутерией, квартиру на окраине Москвы и безумную сестру свою Таню. Квартира была продана в первые же дни – и к полным Милиным пятнадцати проедена до дверной ручки. Бижутерия растерялась. Татьянин муж спился от безысходности, и ничего интересного, кроме, может быть, самой Татьяны, в Милкином окружении не осталось.

Татьяна получила самый любопытный вариант безумия. Нечто вроде сдвига семидесятых. Школьная учительница, привыкшая к мелкам, цветам на окнах и сизым курицам в бумажных фунтиках, она так и не смогла адаптироваться к реальности. Реклама настораживала ее, ряды красных финских колбас вызывали нервную дрожь в коленях, а отсутствие социальных гарантий доводило до трепета. Как жить в стране, где не хватает денег на колбасу? Можно просто закрыть глаза, можно драть жопу на части в поисках заработка, а можно отгородиться молчаливым презрением, что Татьяна и сделала. К середине девяностых презрение так основательно въехало в ее жизнь, что реалии стерлись. Точно Пречистая Дева в изгнании, сидела она в своей крохотной светелке, глядела в окно, варила яйца и читала Блока. Иллюзию портил только муж, ухитрявшийся ловить пьяных чертей в промежутках между инфарктами.

– Они у меня в общем-то безобидные, – сказала мне Милка, подавая тапочки. – Только лучше не шуметь.

Из коридора нестерпимо разило лекарствами вперемешку с вареными яйцами, и, подавив невольную тошноту, я прошмыгнула в дверь.

Комната… Иногда комната может сказать о человеке больше, чем личный дневник, запрятанный под подушкой. Только комнаты формируются годами и никогда не придумываются. И даже если владелец хочет показать что-то, чего нет на самом деле, в комнате все равно найдется краешек обоев, который с головой выдаст лгуна.

Милкина комната ничего не скрывала. Наоборот, все, что могло быть выставлено, было выставлено, а все, что могло быть спрятано, торчало наружу, точно пружина из дивана.

В правом углу Милка была деревенская дура и хозяйка. Там стоял покрытый детским одеяльцем стол, видавший виды утюг и стакан с водой для глажки.

Посередине Милка была шлюха и давалка. На зеркале висели облезлые цепочки, в вазах валялись расковыренные спичкой помады, а на комоде притулился прозрачный кулек с трусами. Трусы были нестерпимо телесные, в сероватых от носки катышках и с растянутыми резинками. Не желая терпеть Милкино нутро, я посмотрела налево.

Слева она была забытый Богом ребенок с ситцевым покрывалом, драным мишкой под подушкой и Святой Марией через стенку.

– Чего пялишься? Пить будешь? – спросила Мила и вылила гладильный стакан из форточки. – Я тебе уже налила. Держи!

Я обросла ее знакомыми моментально. Переспавшая с половиной района, Милка тут же углядела во мне выгоду и принялась таскать за собой: в качестве входного билета мои 176 не знали преград. Прикрываясь мной, можно было не только попасть куда угодно и занять vip-места, но и не огрести по морде в особо сложных случаях. Милка это ценила, и если кто-нибудь из местной аристократии забывался и делал попытки приблизиться к моему молодому телу, она, точно заботливая мамаша, немедленно припечатывала неугодного. Пролетарский кулак был тяжел, и неугодные стремительно ретировались.

Была у нее и любовь.

На любви все и закончилось.

– Леша его зовут, – рассказывала мне она, сидя на диване. – Красивый он, но такой, блин… Девок вокруг – не оберешься… Слушай, может, дашь мне свое платье поносить? Ты прикинь, какая я в твоем платье буду?

Я прикинула, сглотнула и пошла раздеваться.

Нацепив мое платье, Милка принялась вертеться перед зеркалом.

– Что-то не очень… Даже не знаю, что бы еще придумать.

– Хочешь, я тебя накрашу? – робко предложила я.

Милка хотела. Разложив на коленках косметику, я посадила ее перед собой и принялась рисовать Милу-новую. Собственно тогда, трогая ее лицо подушечками пальцев и ловя прерывистое дыхание, я поняла, что она вовсе не такая взрослая и не такая сильная. И вообще не такая. Я думала о ее комнате и о ее месте, о расковыренных помадах и драных мишках. Я придумывала ее заново, точнее, не придумывала, а раскапывала. Как сумасшедший реставратор, углядевший за скучным натюрмортом драгоценный подлинник, я снимала слой за слоем, чтобы докопаться до истины. Я оттерла с нее восемь классов образования, соскоблила с глаз алкоголь, убрала с губ бесприютность… Даже пережженные ее рыжие волосы упокоились и были послушны моим рукам. Как запоздалая Афродита, выходила Мила из пены и, невзирая на то, что за стеной ловил чертей дядя, а на кухне варились яйца, она была божественна.

Когда я подвела ее к зеркалу, она даже шарахнулась.

– Ты чего со мной сделала?

– Ну ты же хотела макияж? Тебе что, не нравится? – начала пугаться я. – Хочешь, я переделаю?

– Да нет, очень здорово, только непривычно. Леха выпадет.

– Ну, так ты же этого и хотела? Ведь так?

– Так… Хочешь, со мной вместе?

– Хочу, – ответила ей я. Я правда хотела.

До дома Лехи мы добирались долго: Милке жали мои сапоги, мне были велики ее ботинки. Когда мы наконец дошли до подъезда, она предложила выпить в тамбуре.

Водка жгла горло, и было очень холодно.

– Ты меня прикольно накрасила, – хвалила меня Мила. – Он точно выпадет. Сейчас увидишь.

Кое-как кондыбая на моих каблучищах, она доползла до заветного хода. Я, как всегда, плелась сзади.

Дверной звонок. Открытая дверь.

– Милка, едрить! Да ты красавица! Трахаться пойдем?

Каждый скрип их пружины резал мне сердце. Каждый раз, когда она охала, мне хотелось умереть. Каждый звук в этом наполненном дешевым сигаретным дымом доме вызывал во мне боль. Не знаю, как это описать, но у меня было такое чувство, как будто я присутствую на брачной ночи любимой дочери и очень жалею о том, что не убила ее в утробе.

Афродита сдохла, так и не появившись.

– Налей водички, – прибежала на кухню Милка. – И домой иди. Кстати, чем ты меня красила? Что за косметика? Ведь офигительно получилось, признавайся!

– Кремом для лица, – ответила ей я и хлопнула дверью.

– Не свисти! – крикнула мне вслед она.

Разрываясь от осознания собственной никому не нужной правды, я села на ступеньку и заплакала.

Дырявка

– Так обидно, Небушко… Взрослой я стала. Совсем-совсем взрослой.

– Это почему? – Машкины глаза голубые-голубые – чистое небушко, да и смотрит смешно как-то. И не поймешь ее…

– Как бы объяснить тебе… Ну вот помнишь, мы вчера в лес ходили? Ты что видела?

– Ну…

Машка на секунду задумывается, но тут же лицо ее проясняется и – автоматной очередью:

– Репейников всяких видела. И муравья с веточкой. А еще грибы разные… Еще улитку и дырявку!

– Дырявку?!

Дырявка… Липким комочком в волосах августовская паутинка… И роса на ней – не бисером, не шариком, не «дрожащим бриллиантом»… Катышком. Старайся, придумывай, прочитай тысячу книг – а она все равно катышком. И муравей не просто так – а к муравьевой жене чай пить. С баранками. Да не раздави, а то муравьева жена плакать будет… Человечек репейный теперь в норке живет (а то зимой холодно ж будет!). С половиной карамельки – на Новый год, чтоб не скучал… И дырявка.

– Ну это такая вся… В катышках.

– В катышках… А я ничегошеньки не видела, Небушко.

Смотрит на меня недоверчиво. Глаза хитро прищурены.

– Правда не видела?

– Правда.

– Ладно, на вот Мишку подержи… Да ты чего плачешь-то? Тоже мне… дырявки не видела.

Про леща

О том, что воровать нехорошо, мне еще в самом раннем детстве рассказывали. Конечно, больше всех отличилась бабушка, которая в отличие от моих высоколобых родителей на мелочи не разменивалась и за детскую психику не тревожилась. Логическая цепь «сопрешь-посодют-расстреляют» наполнила меня ужасом на десять лет вперед и навсегда отбила желание присваивать чужое добро. Впрочем, конфеты и мелочь в папином кармане в понятие «казенное имущество» не входили, и поэтому жизнь моя была легка и вольготна.

Описываемый мной случай произошел уже в более позднем возрасте, на Севере.

Жили мы тогда в крохотном двухэтажном домике на восемь квартир. По четыре в каждом подъезде. Так как размеры квартир были под стать домику, местное население использовало прилегающую к дверям территорию в хвост и в гриву. Унты дяди Коли соседствовали с тапочками его жены тети Тани, старым ватником тети Люды, резиновой лодкой дяди Пети и тремя охотничьими собаками деда Василия. Вся эта дрянь лежала в подъезде годами, и путешествовали, пожалуй, только тапочки тети Тани, да и то только когда дядя Коля уходил на охоту, а тетя Люда уезжала к маме… Впрочем, кругосветка тапочек была не слишком продолжительной, потому что однажды тетя Люда к маме не поехала, а вместо этого отхерачила тетю Таню тем самым ватником. До сих пор не знаю, кто обиделся больше – тетя Таня или тетя Люда, но ватник оказал неожиданно благотворное влияние, и больше семьи не ссорились.