Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра - Стефан Грабинский

— Послушай, Роман, — начал он дрожащим от волнения голосом, — в моей жизни могут наступить важные перемены. Возможно, мне придется выехать отсюда надолго, сменить место обитания. Если такое и впрямь случится, ты вскроешь конверт и отошлешь письмо по адресу, указанному внутри. Сам я этого сделать не в состоянии по причине, которой пока назвать не могу. Позднее ты все поймешь.

— Собираешься меня покинуть, Казик? — спросил я, до глубины души огорченный. — Почему? Получил какую-то неприятную весть? Почему ты выражаешься так неясно?

— Ты угадал. Я снова видел во сне свою вещую развалюху, а в одном из ее окон лицо человека, мне очень близкого. Вот и все. Прощай, Ромек!

Мы бросились друг другу в объятия на долгую, долгую минуту. Через час я был уже у себя и, раздираемый бурей противоречивых чувств, автоматически давал указания.

В ту ночь я не сомкнул глаз, беспокойно прохаживаясь по перрону. Под утро, не в силах больше выдержать неизвестность, я позвонил Йошту. Он тотчас ответил, сердечно поблагодарив за заботу. Голос был уверенный и спокойный, тон разговора легкий, почти шутливый, я мог вздохнуть с облегчением.

Четверг и пятница прошли без волнений. Я время от времени ему позванивал, каждый раз получая успокоительный ответ: ничего серьезного не случилось. Тем же порядком шли дела и в субботу до самого вечера.

Я уже начал обретать утраченное спокойствие духа и вечером около девяти, устраиваясь на отдых в служебном помещении, даже слегка пожурил Йошта по телефону, предостерегая от филинов, воронов и прочих зловредных тварей, которые сами не знают покоя и другим его не дают. Он снес мой попрек с кротостью и пожелал доброй ночи. Вскоре я крепко уснул.

Спал я часа два и проснулся от отчаянного телефонного звонка. Ничего не соображая, я вскочил с кровати, прикрывая глаза от режущего света газовой лампы. Телефон продолжал надрываться, я ринулся к аппарату и приложил ухо к трубке.

Говорил Йошт — с усилием, ломким голосом:

— Прости… прерываю твой сон… но… в виде исключения я вынужден раньше… пустить сегодня… товарный номер двадцать один… Мне что-то не по себе… Товарняк отправится через полчаса… Приготовь соответствующий сигн… Ха!…

Аппарат, издав несколько хрипов, замолк. С гулко бьющимся сердцем я продолжал напряженно вслушиваться — тщетно, с того конца провода шло ко мне глухое молчание ночи.

Тогда я принялся говорить сам. Склонившись над аппаратом, я посылал в пространство нетерпеливые, пульсирующие болью слова… Мне отвечало каменное молчание. Наконец, пошатываясь словно пьяный, я отошел в глубину комнаты.

Вынув часы, я глянул на циферблат — десять минут первого. Машинально решил сверить со стенными часами над столом. Странное дело! Часы стояли. Застывшие стрелки, надвинутые друг на друга, указывали двенадцать — значит, часы остановились десять минут назад, в тот самый миг, когда внезапно прервался наш разговор. Холодная дрожь прошла по моему телу.

Я беспомощно стоял посреди комнаты, не зная, куда кинуться и что делать. Первейшим моим желанием было вскочить на дрезину и помчаться к Йошту. Но я вовремя себя удержал: Кренпач бросить нельзя — помощника нет, служба спит, а внеплановый товарняк мог подъехать в любую минуту. Я не имел права рисковать безопасностью своей станции. Оставалось только смириться и ждать.

И я, стиснув зубы, ждал, бегая, точно раненый зверь, из угла в угол, ждал, то и дело выскакивая на перрон и прислушиваясь к сигналам. Абсолютная тишина, злополучный товарняк не появлялся. Вернувшись в контору и несколько раз обежав комнату, я возобновлял атаку на телефон. Безрезультатно: с той стороны ответа не было.

Я чувствовал себя бесконечно одиноким в просторной станционной конторе, освещенной ослепительно белым светом газовой лампы. Какой-то ужас, доселе неведомый, дикий, ухватил меня в свои хищные когти и тряс — я дрожал с головы до ног как в лихорадке.

Обессиленный, я опустился на кушетку, укрыв лицо в ладонях. Я страшился смотреть перед собой, страшился наткнуться на черный, образованный стрелками палец, неумолимо указующий на полночный час; словно малое дитя, я боялся глянуть по сторонам в ожидании какой-нибудь жути, леденящей кровь. Так прошло часа два.

Внезапно я вздрогнул. Затренькал звонками телеграф. Я подскочил к столу, лихорадочно пустил в ход приемное устройство.

Из аппарата медленно потянулась длинная белая лента. Склонившись над зеленым квадратом сукна, я взял в руку ползущую ленту, ища знаков. Но лента была чиста — ни одной буквы. Я ждал, напрягая зрение, следил за движением белой полоски…

Наконец стали появляться первые слова, с длинными, минутными, промежутками, выражения невнятные, составляемые с огромным усилием, словно бы в борьбе с оцепенением разума…

«…хаос… мрачно… сумятица… будто сон… далеко… серый… свет… ох! Как тяжко!… как тяжко… вырваться… мерзость! Мерзость!… серая масса… густая… запах… наконец-то… я оторвался… я… есть…»

Затем наступил долгий, на несколько минут перерыв, но лента продолжала выползать ленивой волной. Опять появились знаки — теперь проставленные увереннее, смелее:

«…есть! Я есть! Я есть!… там… моя оболочка… лежит… холодная, брр… разлагается… понемногу… изнутри… все равно… находят волны… длинные светлые… волны… вихрь!… чувствуешь… какой вихрь… нет… не чувствуешь… ты не можешь… передо мной теперь… все… все явлено… какой круговорот… волшебный… затягивает меня… уносит… с собой… унесло!… иду!… иду!… прощай… Ром…»

Депеша внезапно оборвалась, аппарат стал. Видимо, именно тогда я зашатался и грохнулся на пол. Во всяком случае, в таком виде застал меня помощник, вошедший в контору около трех утра, — я лежал на полу без памяти, с рукой, обмотанной телеграфной лентой.

Очнувшись, я первым делом спросил про товарный поезд. Так и не прибыл. Не мешкая ни секунды, я вскочил на дрезину и погнал ее полным ходом сквозь расходящуюся рассветную марь. Через полчаса был в Верховках.

Уже на подъезде я заметил, что произошло нечто необычайное. Обычно спокойное и пустынное привокзалье было забито толпой, осаждавшей станционное здание. Бешено расталкивая людей, я прорвался в служебное помещение. Там я застал двух мужчин, склонившихся над диваном, на котором с закрытыми глазами лежал Йошт. Оттолкнув одного из них, я схватил друга за руку. Но рука его, окоченелая и холодная как мрамор, выскользнула из моей и бессильно свесилась. Лицо под шапкой буйных пепельных волос, уже схваченное холодом смерти, застыло в чуть заметной ласковой усмешке.

— Сердечный удар, — пояснил врач, стоящий рядом. — Случился ровно в полночь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});