Публицистика - Владимир Сергеевич Березин

естественно.

Колючая проволока переменила судьбу Америки, потому что это история не про ограду, а про саму идею частной собственности и её обозначения в пространстве.

Но тут и есть интересное различие: в нашем Отечестве отношение к собственности на землю особое, мифологизированное. Собственность эта зыбка и похожа на дым. Если во второй половине XIX века образ колючего проволочного забора был связан с частной деятельностью, то у нас даже теперь, при использовании колючей проволоки фермерами, эти заграждения — символ государства. Связанные с этим выражения вышли из тюремного жаргона в обыденную речь — вроде «отправиться за колючку».

Мало что вызывало такое омерзение, как устройство забора вокруг городской усадьбы или особняка, когда в верхнюю часть вмуровывались битые бутылки. Риелторы рассказывали о таком опыте в девяностые годы: некий богатый человек вмонтировал в свой каменный забор такие бутылки, но через пару лет лёд, в который превращалась дождевая вода внутри стеклянного препятствия, разорвал не только битые бутылки, но и часть кладки. Соседи же рассматривали это как естественное возмездие за жестокую изобретательность.

Это особенное свойство русского забора: он не предполагает избыточной кровожадности. Острые гвозди, пики, колючая проволока превращают забор не просто в послание, а в самодонос.

Вот что у нас, кажется, окончательно (и несправедливо) забыто — так это ограда типа «ах-ах» (или «ха-ха»): невысокая стена, вписанная в ландшафт и соединенная со рвом (наследник фортификационных сооружений). Она позволяет видеть пейзаж и постройки, но является при этом препятствием. Такую можно видеть в московских Кузьминках, но по понятным причинам вокруг домов и участков современных богачей она невозможна.

(кладбище заборов)

Я знаю, знаю. Скоро, скоро

Ни по моей, ни чьей вине

Под низким траурным забором

Лежать придется так же мне.

Сергей Есенин. «Гори, звезда моя, не падай…»

То и дело всплывает тема кладбищенских оградок и, вообще, забора на кладбище. И тут русскому человеку пеняют за ужасный вид современных кладбищ, с чем сложно спорить, и на то, как некрасивы сварные железные ограды, что служат пограничными столбами. Считается, что это советское изобретение, плод мысли человека, измученного дефицитом всего, даже кладбищенской земли. Действительно, оградка (не ограда) служит теперь и для того, чтобы какой-нибудь ушлый человек, договорившись с администрацией, не отхватил часть дорожки и чужих могил для своей — новой.

Идеальное кладбище в представлении эстетического человека нового времени — американское, к которому он привык во множестве фильмов: хорошо подстриженный зелёный луг, из которого торчат белые камни. Эта эстетика формирует что-то похожее на Арлингтонское кладбище — самое большое сосредоточие менгиров на свете. Где ещё рядом стоит дольмен с овальным медитативным помещением.

Однако, понятно, что оградки на кладбище были всегда. И если гроб — домовина, образ дома, то всякий участок местонахождения ограждался, как и настоящее владение. Задачи у оградки, впрочем, были и вполне утилитарные — чтобы скотина не ходила по могилам, травы и цветов не ела и не гадила. Чтобы не лезли на могилу бродячие собаки. А с другой стороны, это — нормальная ограда, затрудняющая трансфер между миром живых и миром мёртвых.

И, если всмотреться в образы массовой культуры, то неизвестно, кого нужно оградить — мир мёртвых от мира живых или наоборот[57].

Вокруг кладбищ (как всегда вокруг смерти) существует множество ритуалов: от известных о чётности цветков, запрета на посещение в тёмное время, до тех, что вовсе не на слуху: к примеру, работники кладбища проходят на территорию через калитку, а не через открытые рядом большие ворота, куда обычно въезжает катафалк — и тому подобное.

Но правда в том, что русский забор всё же есть что-то особенное, он некладбищенский памятник человеку, его поставившему. Гоголь замечает о человеческом следе в истории так: «Самая рыночная площадь имеет несколько печальный вид: дом портного выходит чрезвычайно глупо не всем фасадом, но углом; против него строится лет пятнадцать какое-то каменное строение о двух окнах; далее стоит сам по себе модный дощатый забор, выкрашенный серою краскою под цвет грязи, который, на образец другим строениям, воздвиг городничий во время своей молодости, когда не имел ещё обыкновения спать тотчас после обеда и пить на ночь какой-то декокт, заправленный сухим крыжовником»[58].

(дачный рай в окружении коммунального ада)

Первый, кто, огородив участок земли, придумал заявить: «Это моё!» и нашел людей достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества.

Анри Руссо, «О происхождении и основаниях неравенства между людьми»

Личные заборы поставлены сейчас вокруг дач. И тут уж всякий горазд — в меру своих сил, возможностей финансового толка и художественного вкуса. Появилось даже выражение, описывающее категорию отношений: дружить через забор.

Писатель Юрий Трифонов вспоминал о своём соседстве с Твардовским: «Первое время соседство с Александром Трифоновичем никак не отражалось на наших отношениях, по-прежнему далековатых. А. Т. заколотил калитку. Мы встречались изредка, здоровались через забор. По утрам Александр Трифонович возился в саду, трещал сучьями, жег костер или рубил дровишки на маленьком рабочем дворе за своей времянкой, как раз возле угла нашего общего забора» <…> Александр Трифонович однажды заметил, как Коля, находившийся на соседнем участке и собиравшийся прийти к нему, вздумал сократить путь и сиганул через забор. <…> Человек, который прыгает через забор, когда есть калитка, способен на всё… Словом, я набрался наглости и передал его (То есть рассказ «Голубиная кровь» — В. Б.) как-то осенью в один из приездов на дачу ― прямо через забор ― в руки Александру Трифоновичу»[59]. Здесь описан один из удивительных типов отношений — дачные соседи могут разговаривать друг с другом годами, будучи разделёнными физической и юридической границей, не заходя друг к другу на участки. Они наблюдают за чужой жизнью, обоняют запах соседских шашлыков и компоста, вольно или невольно знают тайны друг друга, и могут не испытывать желания нарушить отведённые пределы.

Часто считают, что дачный штакетник, рабица или профнастил — реакция на принудительный коллективизм прошлого века. Он — линия, отгораживающая личное от общественного. Действительно, дружба не повсеместна. Из-за тени от чужого забора, упавшей на грядки, соседи ссорятся на всю жизнь, и всё потому, что русского человека постоянно норовят лишить частного, и никто за него не вступится, ни община, исчезнувшая давным-давно, ни барин, ни полицмейстер. А русскому человеку хочется частной жизни, у него есть вовсе не порочное желание пройтись по дорожке без штанов,