Исторические новеллы - Ашер Бараш

не пить и не есть, чем не учить нашу Святую Тору.

— В нынешние времена и у нас хватает таких безумцев, — ответил Швайнсхойт, которому пришлись по душе как находка, так и правдивые слова юноши, — и их становится все больше. Издают всякую чушь и распространяют в рукописях и печати; даже разговаривают на латыни, как монахи, вместо того, чтобы изъясняться на языке своих родителей.

— Разбить второй? — спросил Эльбрих, держа топор над вторым, еще не тронутым бочонком.

— Смилуйтесь, сударь! — воскликнул Энзель и протянул руку, словно пытаясь задержать готовящееся свершиться. — Зачем же разбивать второй бочонок, в котором содержится то же, что и в первом?! Ведь вы убедились, что я говорю правду.

— Тем не менее, коль скоро мы уже разбили первый, по справедливости следует нам разбить и второй, дабы не породить между ними зависть, — заявил Швайнсхойт, упиваясь собственным остроумием.

Слуга поспешил исполнить волю своего господина.

Во втором бочонке, как и в первом, были книги.

— А может быть, вы соглядатаи? — попробовал Швайсхойт новый повод для придирок. — Я знаю из Ветхого Завета, который читал в переводе преподобного Лютера, что отцы ваши были соглядатаями. И кто знает, не поносится ли в них, в ваших книгах, Святая Церковь и Спаситель, как доказал в своем правдивом труде ваш собрат Пфефферкорн[15]. Я не ученый и не понимаю латыни, однако же книгу его «Зерцало руки» о еврейских сочинениях читал.

— Слуги ваши не соглядатаи, мы — люди честные, — вскричали оба в один голос, повторяя слова Иосифовых братьев, — и нет хулы в наших книгах.

— В них одна богобоязненность и любовь к ближним, — добавил Лемлин.

Швайнсхойт постоял немного, погруженный в размышления. Затем он сказал:

— Неподалеку отсюда, на постоялом дворе «Цум Эбер» («У кабана») находится сейчас общество ученых мужей из Швейцарии, направляющихся во Фрейбург. Они ждут там уже третий день разрешения на въезд в город. Мне говорили, что это люди весьма мудрые, сочинившие множество книг на латыни и греческом; они знают и древнееврейский язык. Я отведу вас к ним, и они проверят ваши свитки. Если не найдут в них никакой хулы, отпущу вас. Я не разбойник с большой дороги, а отпрыск знатных рыцарских родов, и девиз мой — справедливость.

Энзель внимательно посмотрел на говорящего, и ему показалось, что лицо последнего и в самом деле выражало некоторое благородство. Страх его постепенно улетучивался.

— Тебя спасло то, что ты сказал правду, — продолжал Швайнсхойт. — Если бы оказалось, что ты лгал, я бы продырявил твои внутренности разящим клинком, а затем повесил бы тебя на дереве на корм птицам небесным. Теперь собирайте живо свое имущество и — на постоялый двор!

— Как же нам нести книги, когда нет бочонков? — спросил Лемлин, глядя с несчастным видом на остатки черных и белых заклепок, валяющиеся на земле.

— Заверните их в материю и навьючьте на мула. Ничего с ними не случится. Только поторопитесь, иначе нам могут повстречаться другие почтенные люди и мне, возможно, вместо того, чтобы отпустить, придется передать вас в руки королевских солдат. И тогда, кто знает, не попадете ли вы к арнольдцам.[16] А уж они-то с вами расправятся, что уже проделывали не раз с вашими собратьями в отместку за осквернение лютеранами их икон. Я видел своими глазами, что они вытворяли в одном бенедиктинском монастыре в деревне возле Констанцы. В них бушевало святое пламя, но следует признать: поступки они совершали мерзкие.

«Человек изменчивый, но с доброй душой», — подумал Энзель, и остаток его страха бесследно испарился. Даже испуганные глаза Лемлина сделались немного спокойнее.

— Поторапливайтесь, нам идти около часа. Из-за вас вернусь сегодня домой с пустой сумкой. Не так ли, Эльбрих?

— Точно так, мейстер Швайнсхойт.

— Делайте, еврейские юнцы, то, что я вам велел, а не то… — и он снял с плеча свое оружие.

Юношам не оставалось ничего иного, как снова увязать книги в два мешка и повесить их по бокам взмокшего мула.

Через несколько минут вся процессия двинулась в путь. Возглавлял ее Швайнсхойт с аркебузой на плече; за ним Энзель вел на поводке мула, на сей раз с готовностью трусящего по дороге, так как его ноша заметно полегчала и бочонки больше не натирали бока. Лемлин погонял мула сзади веткой. А в арьергарде шагал Эльбрих, с топором, засунутым за пояс, и с таким видом, словно никогда не пользовался им.

II

Третий день подряд Дезидерий Эразм[17], его секретарь Август Бривис (прежде звавшийся Август Курц) и Виллибальд Пиркхаймер[18], благородный гуманист из Нюрнберга, жили на постоялом дворе «Цум Эбер», находящемся на дороге, ведущей во Фрейбург.

Пиркхаймер не раз приглашал мэтра погостить у него в Нюрнберге (в доме его бывали все великие люди его времени), но тот все не приезжал. Недавно от Эразма пришло письмо, в котором говорилось: «Всюду, куда дотянулась рука Лютера[19], наступает конец науке и искусству». Далее шло описание того, что происходило в Базилии[20], — разгром и уничтожение лучших произведений человеческого духа и человеческого мастерства. Эразм сообщал, что собирается ехать во Фрейбург, все еще сохранивший преданность старой церкви (он уже переслал туда большую часть своих книг и имущества), откуда продолжит путь в Англию, к своему другу Томасу Мору[21]. Получив письмо, Пиркхаймер решил немедленно повидаться с мэтром, ведь в дальнейшем такого случая может больше не представиться.

Его, этого мятущегося человека, всю жизнь боровшегося со своими склонностями в попытках навязать себе образ мышления и жизненный уклад стоиков и впавшего от избытка усилий в душевную слабость, сильно тянуло к мэтру.

В эти дни великих событий, когда победно множились разнузданность и деспотизм,