Оружие для Слепого - Андрей Воронин

– Кто это тебе звонил?

– Господин Джемисон из Лондона.

– Тот, который…

– Да, именно тот.

Надежда Алексеевна хмыкнула.

– Отвлекают тебя от работы.

– Да нет, ничего. Жалею, что пришлось спускаться со стремянки, по ты знаешь, я нашел то, что долго искал, – он указал на толстую книгу, – Так что второй раз подниматься не придется.

– Я же тебя просила, Ваня, – всплеснула руками Надежда Алексеевна, – никогда больше не лазай по этой стремянке. Ты воображаешь что еще молодой, что л и?

– И не такой уж я древний старик, как-никак, восемьдесят пять – это не сто восемьдесят пять.

– Не преувеличивай. Тебе еще нет восьмидесяти пяти, – уточнила супруга академика, во всем любившая точность, особенно в определении возраста. В этом деле, как она понимала, лучше немного преуменьшить, чем преувеличить, так оно спокойнее, и человеку приятнее.

– А что он хотел, этот господин Джемисон?

– Как и все англичане, полюбезничал, повосхищался…

– А он не удивился, что ты еще жив? Помнишь, как два года назад нам позвонили из французского журнала и поинтересовались, где находится могила академика Лебедева?

Иван Николаевич весело, молодо расхохотался, уселся за стол, подвинул к себе чай и принялся неторопливо помешивать его серебряной ложечкой, другой рукой листая книгу.

– Как же, помню. По-моему, тогда тоже Вера взяла трубку.

– Да, она чуть в обморок не упала.

– Ха-ха-ха, – проскрежетал Иван Николаевич. – Представляешь лицо того француза, когда он услышал мой голос, когда я собственной персоной принялся его отчитывать?

– Ой, ты уж так отчитываешь, Иван, лучше и не рассказывай. Ты на всех этих журналистов и врачей даже прикрикнуть боишься. Ты строг только к нам с Верой да к своим ученикам, – вздохнула Надежда Алексеевна.

– Вы и мои ученики – это самое дорогое, что у меня есть. А ты же знаешь, Наденька, для того, чтобы механизм хорошо служил, его необходимо чистить, смазывать и беречь.

– Это мы-то механизмы, Иван?

– Всякое сравнение, голубушка, хромает. Но тем не менее, чем строже с учениками, тем лучше – для их же пользы. Кстати, – он взглянул на супругу немного грустными глазами, – Виктор Павлович не звонил?

«Волнуется Иван Николаевич», – подумала Надежда Алексеевна. С академиком она прожила полвека и понимала его с полуслова. Вот и сейчас ей было достаточно того, что он назвал доктора Кленова, любимого ученика, Виктором Павловичем.

– Нет, Витенька не звонил, – покачала она головой.

– Может, с ним что-нибудь случилось? – строгим голосом произнес академик.

– Да нет, что ты, наверное, просто занят. Вы же все немного не в себе, когда наукой занимаетесь.

– Как это? Не понял… – Иван Николаевич сделал глоток.

– Ну как, как… Много ты домой звонил, когда в свой институт ездил? – Уедешь в семь утра, в час ночи возвращаешься и даже не удосужишься позвонить.

У тебя, видите ли, опыты…

– Разве такое со мной бывало? – Иван Николаевич улыбнулся.

– Конечно, было, тысячи раз, всегда. Так что ты Витю не осуждай.

– Не осуждаю я его, – махнул рукой старик, а затем пригладил редкие, больше похожие на пух седые волосы. Его голова напоминала голову иконописного святого в серебристом ореоле.

Он положил на стол толстый фолиант, изданный в восьмидесятом году в Германии, но не социалистической, а федеративной. Это был справочник; академик Лебедев обращался к нему очень редко, может быть, пару раз в год.

– Так ты не договорил, что хотел этот мистер Джемисон?

– А, Джемисон, – оживился старик, – он договаривался со мной о том, что приедет съемочная группа. Они там в Англии снимают сериал к двухтысячному году.

– Какой сериал? – насторожилась супруга академика.

Ко всем телевизионщикам, журналистам, кинематографистам она относилась с огромным скепсисом и подозрением. Ввалятся толпой, нашумят, мусора оставят кучу, всю мебель передвинут, а зачем? Ивана Николаевича всякий раз замучат до такой степени, что ему потом приходится неделю таблетки пить.

После встреч с журналистами и телевизионщиками Иван Николаевич всегда был сам не свой, ударялся в воспоминания, перебирал в памяти всех расстрелянных, замученных, уничтоженных советской властью и лично товарищем Лысенко.

– Дело в том, Наденька, – продолжал Лебедев, – что снимают фильм с участием всех известных ученых двадцатого века. Так вот, господин Джемисон спросил меня, не буду ли я так любезен дать согласие поучаствовать в съемках тех фильмов, которые будут рассказывать об открытиях в биологии, генетике.

– Так это будет фильм о тебе?

– Естественно, не совсем обо мне, а о моих открытиях, – чуть опустив седую голову, произнес Иван Николаевич. – А почему бы и нет?

– А что он еще спрашивал? Ведь ты с ним довольно долго беседовал.

– Мистер Джемисон интересовался, о ком из своих учеников я хочу рассказать.

– И что ты сказал ему?

– Наденька, хватит попусту время тратить, я хочу еще немного поработать.

– Надеюсь, ты о Викторе сказал?

Тут старый академик улыбнулся доброй мудрой улыбкой:

– Конечно же, сказал. Я вообще сказал Джемисону, если о ком-то и делать фильм, так это не обо мне, а о Викторе Павловиче Кленове.

– Хорошо, что я в ваших делах ничего не понимаю…

– Что же тут хорошего?

– А ты много понимаешь в том, как сварить щи или испечь блины?

Академик по-мальчишески лукаво покачал головой.

Затем посмотрел на напольные куранты.

– Кстати, как там обед?

– Вот видишь, что бы ты без меня делал? Если бы я тебя не кормила, ничего бы не открыл. Ладно, пойду накрывать на стол, – и Надежда Алексеевна бесшумно покинула кабинет.

Оставшись один, старик погрузился в чтение. Временами на его лице появлялась улыбка, он понимал, что многие данные из справочника, изданного в Германии, уже устарели и относиться к ним можно только как к исходным точкам. В этом же справочнике он нашел ссылки на свои труды еще пятидесятого года, которые вышли в начале семидесятых, почти двадцать лет пролежав в ящике его письменного стола.

Все стены кабинета академика были уставлены книгами. Две стены занимали научные труды, еще одну стену – книги, которые любил читать Иван Николаевич Лебедев.

Он был потомственным русским интеллигентом, одним из немногих оставшихся, так сказать, реликтом.

И родители Ивана Николаевича, и родители его родителей, а также родители супруги были представителями почти вымершего ныне племени тех, кого называют интеллигенцией. Отец академика, Николай Лебедев был знаменитым московским врачом, а его дед – профессором Санкт-Петербургского университета. В квартиру в Столешниковом переулке отец Лебедева вселился еще до революции, в 1911 году, Иван Николаевич родился в ней, вырос и продолжал жить.

Он даже не знал, вернее, не придавал этому значения, каких университетов, каких городов он является почетным доктором, в академиях каких государств состоит почетным и действительным членом. Как считали его ученики, соратники и даже соперники, Иван Лебедев был человеком исключительного везения. Ему удалось избежать лагерей и тюрем, он не подвергался репрессиям, хотя сам для этого ничего специально не предпринимал. В шестьдесят лет он стал членом академии наук бывшего Советского Союза; правда, перед этим ему уже присвоили звание почетного академика в Испании и во Франции. Единственной наградой, которой не был на сегодняшний день удостоен академик Лебедев, была Нобелевская премия. Всю жизнь он умудрялся идти на несколько шагов впереди всех, и, – возможно, это спасало его от гнева и немилости власть предержащих. Он успевал проскочить, а репрессии и несчастья обрушивались на головы тех, кто следовал за ним.

Он был лично знаком с такими людьми, о которых без восклицательного знака говорить невозможно. Да, полвека назад Лебедев лично знал Вавилова, Кольцова, Четверикова, Серебровского и многих, кто пострадал после злополучной сессии ВАСХНИЛ в 1948 году. Это случилось почти пятьдесят лет тому назад. Иван Лебедев тогда был еще молодым человеком, его волосы еще не походили на белый снег, глаза блестели, а работать он мог по двадцать четыре часа в сутки.

Он действительно вырастил много учеников, но истинным его учеником был лишь один – Виктор Павлович Кленов. Лебедев возился с ним в свое время, как с малым ребенком, передавая ему, тогда еще аспиранту, все то, что знал сам. И сейчас академик Лебедев понимал, что не ошибся, влил знания именно в тот сосуд, который эти знания сохранит и приумножит. Академик и сам не понимал, как случилось, что именно Кленов, еще будучи молодым человеком неполных тридцати лет, – возраст для науки младенческий – смог ущучить самое основное из того, что он сделал, самое перспективное, хотя многим, да и самому академику Лебедеву тогда это казалось несущественным.