Натренированный на победу боец - Александр Терехов

Как убить? Не цветочек ведь, не человек. Я зажег фонарь: рыхлятины у норы не прибавилось – обустроилась. Если б она копала на другой выход… Я подслушивал – Витя рассказывал Ларионову, я попал на вопрос.

– В ванной жила?

– Под ванной. А днем выходила. Мы никто не заходили, у меня и родители боятся очень. Отраву какую-то клали, а даже глянуть страшно: ела или нет. Так и колотили палкой, и вся борьба.

– Кошку.

– Заперли на ночь – так кричала, что никто не спал. Умыться ходили на кухню, мыться в баню. Мать не стирала. Теперь бы я… И плевать. А тогда – уже не спал.

– И как же вы? – громко спрашивал архитектор, вынуждая Витю отвечать громче, чтоб я усвоил.

– Колбасу дорожкой выложили к двери. И на лестницу. Из кухни смотрели. Он вышел… Ел и шел. Боялись, вдруг наестся на полдороге? Нет, вышел, вышла туда, за порог. Отец дверь захлопнул, а он на отца глядел так осуждающе… Таким я был. Сколько чувствовал про себя…

Ларионов что-то неслышно спросил.

– Да, за науку я им благодарен.

Я вылез, жмурясь на свету, велел Вите:

– Иди к Старому. Скажешь, тампон буду делать. Тампон. Что даст – принесешь.

Ларионов, спровадив товарища, попросил:

– Не будьте беспощадны к нему. Все не так… Все уезжают от нас – он вернулся. Наше будущее.

– На хрен мне ваше будущее, я его не разделяю. Дуй капканы разряди. Пятнадцать капканов – пятнадцать кусков хлеба в кулаке, чтоб ни один на пол.

Незачем идти в банк. Посиди.

В банке красили рамы и подоконники. Управляющая ожидала посреди кабинета – в цветной рубахе выпуском на черные штаны. Блестели смоляные сапожки, пока я лязгал замком.

– Там ключ снаружи. Заперся.

– Что ты ко мне так ходишь? Ко мне надо ходить: коробка конфет, хорошее вино. Цветочки, видишь, надо освежить. Вчера полковник заходил. Говорит, Алла Ивановна, а губы у тебя рабочие, а я говорю: чего-о?

Я схватил ее за волосы и потянул за спину – закрыла глаза от боли, но упиралась, выдавливая напрягшимся горлом:

– Сделай больно… Ну, укуси меня. – Ворочалась в моих руках, дрожаще вздыхая, только ее руки смелели, вскинула заслезившиеся глаза. – Ты же потом меня уважать не будешь. – И обняла, и вырвалась – дунула в лицо. – Отстань, ты мне что должен? Сделай. Мне нравится, когда мне должны мужчины. Зачем стул?

Я загораживал стульями пути отхода, оставался угол за столом, ей вдруг понадобилось перебрать бумаги, нагнулась, ткнула кнопку:

– Лид, пусть придет постовой, а то я захлопнулась – сама не выйду.

Застегнулась и старательно, с выкрутасами поцеловала.

– Все будет. Иди.

Я отпер задергавшуюся дверь.

Вату и антикоагулянты Старый сам принес. Подсветил, а я натолкал в нору комки ваты, самые последние смочил отравой и набил плотней пробкой, прислонил снаружи фанерку и придавил кирпичом. Вот.

Раз упрямая, значит, выгрызет путь наружу. Нажрется податливой ваты. Ждать до утра. Старый помалкивал.

– Что ты мне скажешь?

– Излишне ты увлекся. Любую дохлую бы показал… Жалко сил – никто ж уровня не оценит. Было бы ради чего, ты ж не слушаешь меня…

– Что в гостинице?

– Ночью не падали. Скоро поедем.

Заборов на улице хмурил морду, потертую, как бумажник:

– Ишь падают…

Листья ссыпались, раздевая наголо растопыренные ветки, моросило с потемневшего склона небес – там двигались и мешались синие лохмы с пыльными и грязными брызгами, холод, мокрость, над городом всплыла красная ракета и зацепила искристым крюком небесный ломоть: мы шли.

– Так доживешь, – промолвил Заборов, и я тоже увидел слепца: дед полз вдоль дома, стукая задранной высоко палкой, – искал свое окно. Или проходную арку, оставшуюся за спиной.

Заборов огляделся, ладно перепрыгнул оградку и подбежал через дорогу к деду:

– Что ищешь, отец?

Дед, еще постукивая палкой, повернулся на голос.

– Ась? – Закинул палку и опустил ее крепко и точно на голову лейтенанту. Заборова бросило на стену, и он съехал по ней до земли, нелепо вывернув руки. Дед перескочил его и живо побежал к нам, перелетев ограду. В подмогу ему, рассыпаясь в стороны, из проходного двора выскочила плечистая команда. Все неслись, мы – столбами, я ткнул Старого в бок.

– Беги, ду… – Расталкивая кусты, бросился к площади, но ребята умно гнали нас прочь от нее – ах ты ж, надо пробовать прорываться! Ноги сами повернули и несли в переулок за банком, подламываясь от предстоящих дел, – ни одного мундира! Три бабки и малышня, а переулок пуст – нам бы остановиться – не делай, что хотят; меня вихрем обогнал Старый, я и крикнуть не успел, так жалко и удивительно скоро понесся он за медленно уезжающим по переулку автобусом. Старый бежал по-школьному – согнув локти – и надсадно хрипел. Черт! И я вдарил бежать за автобусом, безумно вскрикивая:

– Эй! Эй! – Не могу ж я свистеть на бегу!

И, господи, автобус медлил – Старый все ж впился в него, болтнул ногами, упал внутрь, даже не обернувшись, скотина; я понесся прыжками, автобус не тормозил, долго бежал, наконец прыгнул, ухватил, повис и рухнул на Старого, крича:

– Гони, гони быстрей! – Двери съехались, я обнаружил, что у Старого связаны руки, но еще с разгону докричал: – В штаб! – уже обомлев от немытой хари цыгановатого водителя с кучерявостью и плешью. Он сказал:

– Маладесь.

В автобусе еще четыре бороды, все кивали на ухабах, так сразу быстро поехали.

– Сидь пол.

И не успел локтем садануть в стекло, успокоили в два удара, запястья стянули ремнем.

– Остановите. Давайте поговорим.

– Эй, успеешь.

– Эти, твои чернозадые? – выдавливал Старый. – Больше никого не будет? – И голос его сорвался.

Тут дорога сгладилась, сократилась, притихла, автобус скрипуче стал, бороды одинаково взглянули на водителя, он:

– Стали. Офицер, солдат суда идут.

Я учуял на затылке железный упор и зажмурился – тишина. Хлопнула дверца, на улице разговор. Что-то там. Разговор. Водитель вернется – конец. Старому б закричать. Если ему ничего не уперлось. Железяка вкалывалась под череп, проткнет, скот! Не убьют же.

– Старый! – рыкнул на пробу, железяка отпрыгнула и ужалила за ухо – все позабыл. Угнул башку на больную сторону, разину пасть, подумаю – еще больней, не сдержусь – умру, мешает пол, воздух вползает в ноздри – болит! расправляет иголки, одна переломилась внутри – там закололо, стонал, чем-то еще можно стонать, кроме рта, рот мешает, еще мешает, что развязывают руки.

– По одному. Со своим паспортом.

Старый лопочет – лопаются пузыри, молчи, брызги в мое лицо, обломились иглы, накачали тугое, пухлое на голове, оно стягивает в себя отовсюду. Старый выдул целое:

– Товарищ офицер, задержите их! Они били нас!

– Повторяю: по одному. Сидоренко, караул позвал? Прими…

– Выходи!

– Прописки нет? Руку убери, паспорт у меня остается. Предупреждали под роспись про четвертое число? Сидоренко!

– Руки подними. К стене пошел.

– Они похищатели, не оставляйте их так!

– Молчи. Кавказской национальности все? Что лежит – нет? Сидоренко, ложи!

– Ну-ка, легли, вашу матерю совсем – головы к стене, носки по бордюру!

– Борода, паспорт давай.

– У нас паспорт там, где живем, в санатории, мы санитарные врачи, кого они захватили.

– Так нет паспорта? Короче…

– Вышел! Карманы! Задом повернись! Лег, морду вниз, я к-кому…

Шлепнул мне по морде, героический левый глаз разомкнул щелку: серое под фуражкой, усталое лицо.

– Почему в таком состоянии? Глаз больше не смог.

– Вы сегодня пили? Сидоренко!

Меня выволокли, вывернули карманы, но положили из послабления на спину; мокрый воротник, от него холод, я двинул главное:

– Доложите в штаб, Клинскому. Сапоги перемялись.

– Нельзя без паспорта. Должен паспорт.

Подпятилось вонючее, бензинное, жаркое – грохнули расслабленные борта.

– Залезай слева по одному. Куда ты сел, обезьяна?! На пол! Мордой туда! Шесть в ряд. Есть шесть? Я, что ль, буду считать? По-русски говори!

– Я могу хоть осведомиться куда? Я, как вы понимаете, тут волею случая, – Старого голос подрагивал, он рассчитал.

– Предупреждали: без прописки, судимости, приводы, сомнения – чтобы к четвертому, да? А вы упорствуете. Две недели поможете картошку убрать в Калужской области.

– Я не сяду, вас накажут! Не сметь!

Я вновь разлепил глаз.

– Сидоренко!

К Старому подкатился коренастый солдатик с нежными щеками и без замаха двинул ему прикладом в грудь.

– Полезай, туда вашу матерю!

Я приподнялся на локте, шепча:

– Старый, с кем ты говоришь?

– Двое, подсадите.

Меня подволокли к грузовику, через шаг я ступал уже сам, подняли чьи-то вцепившиеся руки, закрыли борт. Старый подпер мне голову, и я их увидел внизу: черное пальто – бывший слепец, и желтый свитер – дуболом, костеривший нас в санатории.

Слепец ощерился здорово расквашенной мордой, их подтолкнул солдат – к ним пятилась вторая машина.

Старый поднял меня выше. Вдоль проспекта стояли, лежали, сидели на узлах люди, солдаты, с площади подползала змея грузовиков с калужскими номерами, мигали два вездехода военной автоинспекции, поплыло, закачалось.