Повесть о горячем сердце - Ася Котляр

руки давали только по килограмму. Папа пришёл домой абсолютно счастливый и с гордостью положил на стол кулёк. Бабушка, развернув и понюхав сосиски, сказала:

– Борис Семёнович, голубчик, эти сосиски скверно пахнут. Идите и верните их в магазин.

Папа принюхался к сосискам, повертел их в руках и ответил бабушке:

– Не знаю, что вам померещилось, голубушка Варвара Степановна, но эти сосиски ничем не пахнут. Вернее, они пахнут сосисками. Очень приличный запах. И на вид прекрасные.

– Да что вы говорите?! У вас такой острый нюх – вы не чувствуете запаха старости этих сосисок? Позовите свою жену, пусть она понюхает. У беременных очень точное обоняние!

Папа ещё раз принюхался к сосискам и изрёк:

– Я очень хорошо чувствую запах старости, уважаемая Варвара Степановна.

Если бы в этот момент папа не посмотрел на бабушку, всё обошлось бы. Но папа посмотрел. Бабушка аж задохнулась:

– Это вы на меня намекаете?

– Да что вы, это я про сосиски!

– Нет, это вы на меня намекаете! Бессовестный вы человек, Борис Семёнович. А ещё заместитель директора большого завода! И вы считаете себя интеллигентным человеком! Ой, забыла, откуда в вас интеллигентность?! С этим нужно родиться! Вот Люсенька была истинной интеллигенткой! Не то что ваша нынешняя жена.

Тут взорвался папа.

– Прошу вас не трогать мою жену! Елизавета Львовна – замечательный человек! И смею вам заметить: их у меня было не десять! И нечего намекать на то, что я распутный мужчина!

На громкую речь из комнаты выползла Лиза. Она должна была родить со дня на день, и поэтому сначала в комнату вошёл живот, а за животом вплыла Елизавета Львовна. Скорее всего, она подслушивала под дверью, не торопясь вмешиваться. Но то, что бабушка упомянула мою маму, чей портрет по-прежнему висел на стене, сделало своё дело. Лиза вышла из комнаты, её губы дрожали, и она сказала:

– Варвара Степановна, не смейте упрекать моего мужа! Вы вздорная старая женщина, которая кичится своим дворянским происхождением, а на самом деле в вас ничего дворянского не осталось. И те времена давно канули в Лету. Я бы на месте Бори хорошо подумала, стоит ли вам доверять воспитание девочки!

– Что? – воскликнула бабушка и вцепилась в мою руку. – Мария, пойдём, милая. Нам с тобой здесь больше нечего делать.

– Варвара Степановна, Лиза, прекратите немедленно! – папа решил всё исправить, но это получилось довольно коряво, потому что дальше он продолжил: – Это мне впору сбежать из нашего сумасшедшего дома! Сколько можно?! Варвара Степановна, вы могли бы быть чуточку мудрее, ведь вы видите, как тяжело ходит Лиза. Да и не каждая женщина готова терпеть выходки матери первой жены своего мужа. Лиза, тебе тоже нужно быть внимательнее: у Варвары Степановны возраст, сердце и никого, кроме нас, нет.

– Засуньте меня в дом престарелых, мне там будет лучше! – запричитала бабушка, и тут уже я не на шутку испугалась: а вдруг папа и правда отдаст бабушку в дом престарелых, и она там умрёт от горя и одиночества? Я подбежала к папе, рухнула перед ним на колени и завыла:

– Папочка, миленький, не надо бабушку засовывать в дом престарелых одну! Можно я поеду с ней? Я присмотрю за ней, когда она ходить не сможет совсем! Я всё умею! Пожалуйста, папочка, родненький!

Папа поднял меня с колен, крепко прижал к себе, поцеловал в макушку и сказал:

– Что ты, Тыковка моя дорогая! Никто никого никуда засовывать не будет! Все останутся здесь! Я сказал.

Возможно, спор ещё долго продолжался бы, но Лиза прислонилась к стене, лицо её побелело, и она тихо произнесла:

– У меня, кажется, отошли воды…

Дальше всё было как во сне: приехала «скорая», папа с Лизой поехали в больницу, бабушка помогала Лизе одеваться, благо сумка была уже готова, потом она зачем-то перекрестила Лизу, и к пяти утра на свет появился маленький Мишенька.

Утром папа забежал домой, обнял нас с бабушкой и сказал, что Лиза чувствует себя хорошо, хоть и выглядит усталой. Бабушка выдохнула, сказала: «Слава Богу» – и стала собирать меня в школу.

С одной стороны, я всегда хотела, чтобы у меня были брат или сестра. С другой стороны, я этого ужасно боялась. И только со временем я поняла, что любви на самом деле мало или много не бывает, как и говорил папа. Она или есть, или её нет. Папа не стал любить меня меньше, но объяснил, что маленьким просто нужно больше внимания и что если я буду помогать с Мишенькой ему и Лизе, то, когда папы и бабушки не станет, брат будет самым близким и родным для меня человеком. Меня устроило такое объяснение, но моя помощь была относительной: бабушка сказала, что лучшая помощь – не мешать. Вот я и не мешала. Иногда Лиза просила меня или бабушку посидеть с Мишенькой, когда ей нужно было сходить в магазин или в поликлинику, и я сидела, как могла, потому что перед уходом Лиза кормила малыша и укладывала спать. Всё было как-то не по-настоящему. Но брата я искренне любила – он напоминал большого пупса, который был подарен мне папой в моём детстве. Наш Мишенька был живой и улыбчивый, плакал редко, только когда хотел есть или когда у него лезли зубы. В полгода Мишенька сел, в год пошёл. Всё вокруг менялось, и только наши отношения с Лизой по-прежнему оставались неизменными…

Глава вторая

Помада

В поход с классом я не пошла. Если честно, не очень-то и хотелось лишний раз попасть под неусыпное око Генриховны, которая будет следить за каждым моим шагом. «Дети! Купаемся не все сразу! Кушаем все сразу! Берман моет посуду…»

Анна Генриховна, как же вы не заметили, что мы давно уже не дети, что мы выросли и через год окончим школу. Мне даже жалко, что я больше никогда не увижу её… Не то чтобы я буду скучать по ней, но она – огромный пласт моей жизни.

Прав был папа, когда говорил, что от жизни нужно брать уроки. Если бы не Анна Генриховна, я не поняла бы очень многого. Она, вернее, какая-то неистовая нелюбовь ко мне заставляла меня становиться сильнее и, пожалуй, мудрее.

Именно её неприятие меня помогало преодолевать школьные и жизненные трудности.

И именно в школе я поняла, что все не обязаны любить тебя безусловно, какой бы хорошей ты ни была.

Анна Генриховна как будто законсервировалась в своём возрасте: всё та же причёска «бабетта», тот же строгий учительский костюм тёмно-синего цвета, непременно белая как снег блузка, застёгнутая на все пуговицы, и чёрные туфли на низком каблуке. Она была в меру стройной, подтянутой, и мы никогда не видели её накрашенной. Я придумала, что когда-то в молодости Анна Генриховна