Буран - Александр Исетский

— Алла! Аллочка! Что ты сказала? Да разве я мог... мне казалось, что ты... Ну разве мог я надеяться? А ты... ты, милая! Аллочка!

Он не мог допустить, чтобы текли слезы из этих милых глаз, чтобы так содрогалось в рыданиях стройное, хрупкое тело любимой Аллочки.

— Милая! Ну, перестань плакать! Ну, давай подумаем. Шут с ним с этим названием!

Алевтина, продолжая всхлипывать, горестно выговаривала:

— Ты ничего не ценишь! А меня все подружки за тебя просмеивают: «Где ты подобрала этого колхозника?»

— Пошли они все к чертям твои подружки! Ты, Аллочка, самая моя дорогая, самая любимая! — обнимал он свое сокровище.

— И ты честно согласен назвать картину по-другому? — заискрились быстро просохшие глазки Аллочки.

— Предлагай!

— Но я же, Гера, ничего не понимаю в этих лошадиных профессиях. Если назвать «Жокей», так он совсем не походит на жокеев, каких я видела в журнале «Америка» и даже на нашем ипподроме.

Герасим от души смеялся над названием, предложенным Алевтиной.

— Ну, что ты, Герик, смеешься? Ну, как у вас там, в ваших Берестянах, называют рабочих, которые возятся около лошадей?

— Конюхами, коневодами.

— Герик! Идея! — обрадованно всплеснула руками Аллочка. — Картина будет называться «Колхозный конюх»! И ты понимаешь — это будет очень кстати. Сейчас в газетах и по радио только и слышишь: колхозы, помощь колхозам, подъем колхозов... И тут появляется твоя картина — «Колхозный конюх»! Ты понимаешь, как это прозвучит? Художник Берестнев написал новую картину на колхозную тему! — И Алевтина, хохоча и подпрыгивая, закружила Герасима по комнате.

Герасим остановился против портрета и, сощуренно его рассматривая, раздумчиво проговорил:

— Ну, что же?.. «Колхозный конюх»? Это тоже правда. Можно... вполне можно назвать и так.

— Герик! Какой ты у меня милый! На открытии выставки ты увидишь, какое впечатление произведет эта картина с таким названием. И никто ничего не будет знать. Просто — художник Берестнев ездил в колхоз и вот нарисовал колхозника с жеребцом.

Она оказалась права. При несомненных достоинствах портретного письма, картина Герасима вместе с тем была отмечена жюри выставки и «как одно из немногих полотен на колхозную тему». А через некоторое время картинная галерея приобрела ее для показа в экспозиции «Молодые художники Урала».

Алевтина ликовала:

— Ну, что я тебе говорила, мой милый лешачок? Нужно всегда слушаться твоего бесенка!

По этому случаю Аллочке был сделан дорогой подарок: жемчужные клипсы и самая модная шапочка, а в Берестяны к отцу ушел пакет с каталогом выставки, в котором был напечатан «Колхозный конюх».

И вот сейчас, стоя у дверей зала, где отец рассуждал о несообразительности сына, Герасим с мучительным стыдом, во всех подробностях припомнил эту свою позорную уступку Алевтине. Шагнув навстречу отцу, выходившему из зала, на его вопрос — куда Герасим делся, он, пряча глаза, соврал, что ходил к директору галереи.

— А около твоей-то картины разговор большой разгорелся, — сообщил отец.

Но Герасим никак не хотел продолжать здесь разговор с отцом об его портрете.

— Да, бывает... вспыхивают тут, тятя, всякие разговоры. А ты, наверное, проголодался? Мы ведь с тобой с утра ходим.

— А я и не заметил, как время-то летит. Сюда, знаешь, надо брать буханку хлеба.

Еще не все залы были обойдены. Но Герасим уговорил отца сходить в ближайшую столовую, покушать и потом уже досмотреть выставку. Нужна была передышка от массы впечатлений, непривычно нагрянувших на Евлампия Назаровича, и он охотно согласился.

10

Желая задобрить отца, сын завел его в универмаг купить какие-нибудь подарки. Огромный магазин ошеломил берестянского гостя обилием всевозможных товаров.

— Да тут, наверно, только живой воды нету! — поражался Евлампий Назарович.

Сын купил отцу серенький в полоску рабочий костюм, кирзовые сапоги, светлую клетчатую кепку. Растроганный отец не знал, как и благодарить его.

— Ой, и к чему ты, Герасим, этак разоряешься? Перед кем мне там в Берестянах выряжаться-то. Ну, к чему, к чему это ты?

Из универмага, вместо столовой, зашел Герасим с отцом в ресторан «Восток». Заказал хороший обед, не обошлось и без водочки. Поражаясь роскошной обстановке и сервировке стола, Евлампий Назарович пустился в воспоминания, как ему «в ерманскую войну довелось в помещичьем дворце ночевать».

Домой возвращались под вечер изрядно навеселе. После таких подарков и отменного обеда Евлампию Назаровичу и в голову не пришло попенять сыну по поводу названия его картины.

У подъезда Герасим придержал отца. Вполголоса предупредил:

— Ты, тятя, как в квартиру войдешь, так безо всякого шума и разговора — прямо в мастерскую! Понял? На-ко, держи покупки-то.

Отперев дверь, Герасим подтолкнул вперед отца, и тот, насколько был способен, бесшумно, на цыпочках устремился в мастерскую. Но у него выпали из-под локтя сапоги, и на их стук тут же появились в дверях кухни и спальни Алевтина и Дарья.

— Что это за стукотня? — сдавленно взнегодовала Дарья. — Ребенка разбудите!

— Да это, мамаша, обновы отец себе купил, так сапоги у него выпали.

Захлопнулась дверь в спальню, но мать проследила испытующим взглядом, как прошли в мастерскую сын и муж.

Прикрыв дверь, Герасим подмигнул отцу:

— Кажется, пронесло, без скандальчика. Давай покурим.

Но через минуту на пороге мастерской появилась Дарья.

— Ну-ка, показывай — каки таки обновы отец накупил? — оглядывая все так же испытующе обоих, спросила она.

Пиджак, штаны и сапоги были одобрены, а кепка охаяна.

— И куда же тебе, старому, пестроту такую носить? Это у нас в городе стиляги этакие-то носят. Нет! Нет! Заутро же пойдем и переменим, — решительно вынесла Дарья свой приговор, отбирая кепку. — Ну, а сколько же это ты, отец, за костюм-то отдал?

Евлампий Назарович по подмигиваниям сына и жестам из-за спины матери понял, что в покупке обнов Герасим хотел остаться ни при чем, но оказался совершенно не подготовленным к вопросу о цене обнов и, замявшись, то царапал голову, то вопросительно взглядывал на сына:

— Сколь же это?.. Вот память-то, Гераська, сколько же мы заплатили?

— Не знаю, тятя. Ведь ты сам платил, — ответил с безразличием Герасим, прикрывая дверь комнаты.

Но дверь тут же, как бы сама, опять приоткрылась.

— Ну, чего же ты, Герасим, говоришь? — пытался выплестись отец. — Я же тебе деньги-то отдал.

— Чего-то вы петляете оба, — укоризненно покачала головой Дарья.

— Да что вы, мамаша, — догадавшись, как выкрутиться, возразил Герасим. — Вот они талончики-то. Пожалуйста!

— Ну, ладно, рассмотрю я еще ваши талончики. Давайте идите обедайте! Сколь раз разогревала да отставляла.

— А мы, мамаша, — замялся Герасим, — заходили с тятей в столовую. Щей покушали.

— Ох, смотрю я на вас... Совсем не щами от вас несет!

И тут же из коридора повелительно-резко донеслось:

— Гера! Пойди сюда!

Герасим вздрогнул и, тоскливо взглянув на отца, медленно вышел из мастерской.

Оставшись одна с мужем, Дарья безобидно упрекнула его:

— И к чему еще понес вас лешак куда-то? Ведь видишь — какая у нас сношка-то.

— Так мне что, по одной половичке перед ней ходить? Я бы на месте Герасима так ее...

Евлампию Назаровичу не удалось досказать своего нравоучительного совета. Дверь открылась, и пунцовая сношка заверещала на свекора:

— Вы не смейте мне Геру, взвинчивать и спаивать! Я не позволю!

— Ну-ка! — посуровела Дарья. — Это на кого ты посмела голос подымать? На отца?!

— Какой он мне отец? — уже не помня себя, продолжала выкрикивать Алевтина. — Не позволю никому...

Появившийся за женой в коридоре Герасим беспомощно лепетал:

— Алла! Мамаша! Аллочка!..

Евлампий Назарович, пораженный никогда в жизни не слыханным в семье оскорблением, медленно поднялся с дивана и отстранил что-то кричавшую Дарью.

— Чего это ты, вертихвостка, не позволишь? — тихо спросил он, устремив из-под насупленных бровей на Алевтину колкий немигающий взгляд.

— Не смейте подходить ко мне! Гера!

— А ну-ка, я тебе шпын выдеру! — внезапно ринулся старик со взметнувшейся рукой. — Шелудивая кобылешка!

Истошный визг огласил квартиру. Оттолкнув Герасима, Алевтина стремглав влетела в спальню, щелкнув задвижкой двери.

— Тятя! Тятя! — навалившись на грудь отца, твердил Герасим. — Не надо... не надо... Она и так...

— Ой! Ребенка-то напугали — ревет! — выбежала из мастерской бабушка.

Отец выговаривал оставшемуся в мастерской сыну:

— А ты тоже... Смотри до чего распустил свою вертушку! И имя-то свое с ней потерял. Сам «Герик», сын «Жорик», она «Аллочка»! Нате — семья Берестневых! Вы тут еще и бабушку в какую-нибудь... «Бабжик» переиначите.