Лёд - Яцек Дукай

Где находится Александр Черский? Прячется где-то перед охранкой, наверняка уже где-то на другом конце света. А сотрудники Богдановича и Черского? Они? Буряты? Неужто Победоносцев в состоянии провести цензуру всей сибирской этнографии?

После расспросов библиотекарь нашел несколько ценных старых изданий, среди всего прочего, edition princeps[300] «Дневника московского пленения, городов и мест» Адама Каменьского, первого, как он сам утверждал, польского описания Сибири. Взятый в российский плен в средине XVII века, Каменский был сослан в Якутию, где ознакомился с верованиями и обычаями сибирских народов. Несколько позднее появились записки Сенницкого, Ляха и Пиотровского. О бурятах и тунгусах пишет Юзеф Кобылецкий в «Сообщениях о Сибири и путешествиях по ней, проведенных в 1831, 1832, 1833, 1834 годах». (все это ссыльные). Имеется, естественно, Мориц Август Женевский с «Историей путешествий и особенных событий», а вдобавок — пожалуйста, «Анхелли» Словацкого. Похоже, половина работ о землях и народах Сибири вышла из-под пера поляков. Единственный имеющийся словарь якутского языка и культуры составил Эдуард Пекарский, очередной ссыльный. Последний том этого словаря, с указанием: «Санкт-Петербург, 1921», содержит обширный раздел, посвященный тунгетитовой войне, проводимой якутами с бурятами на Дорогах Мамонтов. На предпоследней странице книги, правда, заметило огромную печать цензурного управления Министерства Зимы. Проверило нумерацию страниц: не хватало восемнадцати листов. И тут вырезали! Причем, из книжки, уже напечатанной, изданной, проданной!

Библиотекарь посоветовал больше внимания уделить этнографическим романам Серошевского, в беллетристике можно протащить больше правды, искусство цензурирования выдумки — то есть, лжи — слишком тонко для чиновничьих умов.

Вацлав Серошевский с успехом начал карьеру этнографа («Двенадцать лет в краю якутов» получила золотую медаль Российского Географического Общества), чтобы затем все глубже войти в сферу литературы. Где, собственно, он тоже прекрасно справлялся. Его предпоследний роман, названный «Абаас мне сказал», описывал перипетии молодого польского ссыльного, который, обогатившись на торговле собольими шкурками, основывает вместе с охотником якутских кровей компанию, скупающую меха от туземцев по более высоким ценам, позволяющим несчастным местным жителям, по крайней мере, выйти из крайней нужды и построить нечто более солидное, чем войлочные юрты. Побочный эффект этого предприятия заключается в том, что — микроэкономика на практике — охотники отворачиваются от конкурентов, и наш герой богатеет еще сильнее, завоевывая при том огромное уважение среди местных. Когда же Лед бьет на Подкаменной Тунгуске, когда огонь уничтожает Иркутск, и когда начинается горячка тунгетита и зимназа, наш герой-добродетель очутился в самой выгодной позиции, чтобы учредить громадный сорочий синдикат и выкачивать миллионы рублей от Сибирхожето. Но таким образом он быстро попадает в самое пекло войны, которую ведут шаманы бурятов, тунгусов и якутов за господство на Дорогах Мамонтов. Поначалу у него отбирают сны: его дух во время отдыха похищают и подвергают различным пыткам. Герой обращается за помощью к своему подельнику, который приводит старого якутского шамана, однорукого карлика с мечтой отомстить американским стальным промышленникам и прусским оружейным концернам. Этот же черт-волшебник поясняет нашему герою суть войны. Дело в том, что в человеке имеются две души: душа «кут», связанная с материальным миром, и душа «сур», связывающая тело с тем, что нематериально. В свою очередь, душа «кут» состоит из «ийе кут», вбитой в тело словно сучок в доску, «буор кут», кружащей вокруг тела будто пес на привязи, и «салгын кут», которая как раз во время сна выходит из тела и…

Только через какое-то время заметило, что кто-то привстал у стола и заглядывает через плечо в книгу. Глянуло вверх. Какой-то здоровяк с волосами цвета как у Иертхейма, то есть, морковно-рыжими. Под мышкой он держал брошюрку «Об азиатском происхождении российского деспотизма» Маркса.

— Хороший?

— Простите?

— Хороший, спрашиваю? Роман Серошевского.

— Хммм, вы понимаете, я в нем, скорее, ищу точные данные, а не литературные достоинства…

— Так ведь читаете! — фыркнул тот. — Так как, хороший или нет?!

Узнало его: господин Левера, «наш местный графоман», несчастная жертва таланта Серошевского.

— Очень хорошая книга, — сказало я-оно, собирая свои заметки. — У человека талант от Бога.

Тот покачал головой.

— Я тоже так думаю. — Он протянул лапу-лопату. — Теодор Левера. — Поднялось, пожало ему руку. — И какие сведения вы ищете?

Общими словами рассказало про заинтересованность ролью туземных верований в истории польских исследований геологии Сибири, а так же о случае Аэростатного Немого, который, в качестве самой по себе увлекательной загадки, мог заинтересовать всякого. Тем временем, расписалось у библиотекаря за взятые на дом книги, заплатило залог. При этом спросило у него адрес редакции «Иркутских Новостей».

— Я покажу вам, — предложил Левера.

Господин Щекельников сунул обвязанную шпагатом пачку книг под мышку и злобно зыркнул на писателя, что был выше его на полголовы. — Что опять? — буркнуло ему во время спуска по лестнице. — Слишком много рыжих возле вас крутится. — А что вы имеете против рыжеволосых? — Их никто не любит, по причине такой ненависти вырастают слишком крутые сволочи. — А я же начал опасаться, что у вас и вправду какой-то повод имеется, чтобы подозревать господина Леверу! — Нож я ведь не вынимал.

На санях он сел рядом с кучером. Когда Теодор Левера садился сзади, с левой стороны, Щекельников пару раз глянул на него через плечо.

Возница стрельнул бичом, лошади потащили сани в туман; упряжка оставляла за собой туннель, выбитый в радужно-цветной взвеси. Зимназовые крепления и перемороженные материалы, видимые на более высоких этажах, разбрасывали вокруг себя волокнистые ореолы, летучие послевидения светов, расщепленных на цвета и степени яркости — и то, еще до того, как надело мираже-стекольные очки. Выглядело это так, словно бы над Голодом Льда снова просыпалось Черное Сияние, хотя никакого действия тьвета на пополуденном небе я-оно не замечало.

— И где же эта редакция?

— А вот, сюда по улице, пару кварталов…

— Благодарю вас.

— А пожалуйста, все равно я должен был к ним на неделе заскочить, выдавить давнюю оплату за статьи. — Левера поплотнее запахнулся в беличьи шкурки и глянул над мираже-очками. — Вы простите, я, конечно же, вас знаю, то есть, слышал, видел…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});