Грозная дружина - Л Чарская

- Ой, славно! - весело крикнули с берега бечевники, почувствовавшие облегчение тащить струги.

- Да и молодчинища же атаман наш! Горазд башковатый! - отозвались казаки, сидевшие в челнах.

Немцы и литовцы, сидевшие в дальних стругах, только одобрительно качали головой.

- Иок, хороша бачка, больно хороша! - на своем странном говоре одобряли Ермака татарские воины, входившие в состав Ермаковой дружины.

А Ермак даже и не слышал этих похвал. Его быстрые глаза уже вперились в даль и, не отрываясь, глядели на что-то, что находилось там впереди.

Солнце медленно садилось. Темная шапка отдаленного Урала уже потемнела. Серые громады подернулись дымкой сумерек. Таинственнее и глуше зашептала прибрежная осока. Стало заметно темнеть.

- Придохнуть бы малость, поискать ночевки, - нерешительно заикнулся кто-то в лодке Ермака.

Но тот по-прежнему ничего не слышал, и глаза его по-прежнему впивались в сумерки.

- Штой-то с атаманом? - чуть слышно обратился Мещеряк к Пану, сидевшему с ним в одной лодке, - неужто татарву-нечисть почуял?

- Где тебе! Нешто они сюда сунутся! Еще не Сибирь это, - презрительно усмехнулся Пан. - Трусы! Собаки! Небось, помнишь, как на Сылву мы летось ходили, как они под Кунгуром стрекача задавали? А?..

- Да то буряты, а "казаки" [киргиз-кайсаки] Кучумкины, те отчаянные такие. Вона поселенцы сказывали, с ихним Мамет-Кулом на резню так и прут.

- Гляди, Мещеря, а атаман все смотрит... Што за притча! Уж время к берегу приставать, кашу варить, готовить ночевку, - снова нетерпеливо произнес Никита Пан.

- Поспрошать бы Алешу, што попритчилось батьке, - нерешительно заметил Матвей.

Но заинтересованным казакам не пришлось обращаться за разъяснением к юному князю, находившемуся в одном струге с Ермаком. Сам Ермак окликнул в эту минуту задумавшегося юношу.

- Алеша, глянь-ка туды, сердешный. Глаза-то у тебя вострые, молодые, позорчее будут моих... Што за чудище, ин, белеется вдали?

И он, протянув руку, указал вверх по реке.

Алеша стал пристально вглядываться в даль. Что-то серое, огромное, безобразное почудилось ему в спустившихся сентябрьских сумерках короткого дня - не то острог, не то башня, а то и великан, простерший руки к небесам.

- Должно, атаман, городок татарский, - сделал свое предположение Алексей.

Но тот только усмехнулся.

- Эх, молодо-зелено, князенька! Где ж ты городок увидал? Небось, сердце к бою рвется, и на каждом шагу городки татарские мерещатся... Нет, брат Алексей, сплоховали глазыньки твои, - дружески улыбнулся он сконфуженному Алеше. - Не городок это, нет, верно тебе говорю.

Замолк Ермак, а струги все плыли, и ночь сгущалась. Все явственнее и явственнее обозначалась в сентябрьских сумерках безобразная громада вдали. Вот подплыли к ней струги, и в голос ахнула вольная дружина. Огромная серая скала-великан исполинским утесом повисла над рекою.

- При-ста-вай! - пронеслась могучим криком команда Ермака.

Струги пристали. Дружина вышла на берег. С каким-то благоговейным изумлением оглядывали казаки огромную скалу. Она имела около 25 сажен в вышину и 30 в длину.

Но этим еще не окончилось их недоумение.

- Гляньте-ка, братцы, вход есть! - крикнул радостный голос Мещеряка, и он первый пролез в небольшое отверстие, черневшее у самого подножия гиганта. За ним опрометью кинулся Алеша.

- Лучину возьми, мало ль што бывает, - едва успел крикнуть Ермак.

Кто-то из казаков, успевший высечь огня и зажечь лучины, раздал их товарищам и все, один за другим, проникли во внутренность пещеры. Вошли, огляделись, и крик восторга вырвался из всех грудей: длинный ряд самодельных покоев представился взорам присутствующих. Сама природа, казалось, позаботилась устроить этот великолепный дворец. Пещеры и переходы сменялись просторными залами со сводчатыми потолками. И все это ярко поблескивало при свете лучин, переливаясь огнями, дробясь сотнями, тысячами, миллиардами искр. Это была исполинская солончаковая пещера, угрюмым сторожем охранявшая верховье реки.

- Знатные хоромы!.. У самого Кучумки, поди, не бывало таковских! шутил атаман. - А ну-ка, братцы, разводи костры и тащи припасы. По-царски мы здесь проведем ночку.

Загорелись костры, обливая ярким пламенем стены пещеры. Рубинами, алмазами заискрились они... Разостлали потники, уселись вокруг костров... Закипели котлы. Подоспел ужин. Серебряная чарка с "хмелевой" обошла дружину. Разрешил на радостях пропустить "малую толику" Ермак, обычно не терпевший в походе пьянства и бражничанья. Поужинав, улеглись спать казаки. Усталые, сытые и довольные своим роскошным пристанищем, они уснули в эту ночь крепко, как убитые.

Богатырским храпом наполнилась пещера... Костры потухли и только слабо тлели... Красноватые огоньки чуть озаряли внутренность огромных каменных покоев... На разостланных потниках, подложив мешки с запасной одеждой под головы, растянулись спящие казаки. Уснуло все...

Не спал один Алеша, князь Серебряный-Оболенский. Докучные думы не давали ему покоя. В мерцающем алыми огоньками догоравших углей полумраке ему грезился милый, далекий образ голубоглазой Танюши Строгановой, его последнее прощание с нею. Перед самым напутственным молебствием забежал Алеша к хозяевам острога. В хорошенькой девичьей светелке нашел Таню. Она была не одна. Дядя Семен Аникиевич сидел у своей любимицы. По исключительно ласковому приему, оказанному стариком Алеше, юный князь понял, что именитый Строганов знает истину. Как родного обнял старик юного князя.

- Ведомо мне все, все ведомо, - произнес он умиленно, трижды целуя юношу. - Все мне рассказала стрекоза моя. Ну, што ж, Божья воля! Совет вам да любовь, милые. С радостью отдам за тебя мою Татьяну. За честь сочту породниться со славным родом князей Оболенских. И то сказать, под пару вы оба - сироты круглые, а сиротам Господь помогает. Так-то, Алешенька. С похода вернешься, прославишься, батюшке-царю челом ударишь, гляди, взыщет еще за гибель деда твоего со злодеев-опричников, а тебе великий почет воздаст.

- Не надо мне почету, Семен Аникиевич. Дедовой гибели мне век не забыть. А до почестей-то я не больно охоч. Отдай за меня Татьяну Григорьевну, коли я добуду честью руки ее, поселимся мы здесь, в тиши Сольвычегодской, подале от злых людей да печальных мест, - уклончиво отвечал Алексей.

Еще крепче, еще нежнее обнял его за эти речи Строганов. Обняла его следом за ним и Танюша.

- Вертайся скореича, а я ждать денно и нощно буду, - шепнула она своим милым голоском.

И в тиши огромной пещеры слышится теперь этот милый голосок Алеше. Стоит, точно въявь, перед ним стройный облик с голубыми очами, с длинной и толстой косой. И непреодолимо хочется ему увидать ее теперь, тотчас же... Но невозможно, несбыточно это.

- Тяжело! - помимо воли срывается с губ юноши.

- Што ты, братику? Неможется, што ли? - заботливо спрашивает его проснувшийся Матвей.

- Ах, Мещеря, - печально роняют губы Алеши, - тоска какая... Сердце заныло, мочи нет... Татьяна Григорьевна видится въявь, ну, вот-вот, точно живая...

- Эх, ты, молодость! - добро и снисходительно рассмеялся Мещеряк, зазноба сердешная не дает покоя... А ведь с чего и кручиниться больно?.. Вернешься с похода, повенчает вас поп, станете жить-поживать да добра наживать. Ждет тебя твоя люба, тоскует по тебе... Не то, что я... по мне-то никто, небось, не тоскует... - тихо, чуть слышно заключил Мещеряк.

- Ну, так што же?... Ведь и ты ни по ком не тоскуешь, - произнес, поднимаясь со своего потника и подсаживаясь к нему, Алеша. - Ведь твое ретивое ни по ком не болит, Мещеряк?

- Болит, - несвойственным ему робким звуком проронил черноглазый молодой казак. И, как бы разом стряхнувшись, заговорил тихо, невнятно:

- Видал, чай, нередко боярышни Строгановой, невесты твоей, ближнюю девушку...

- Агашу-то?.. Еще бы!.. Как не видать!.. Так неужто ж ее полюбил ты, Матюша?

- Ее, - тихо прозвучал ответ.

- Ну и скрытен же ты, парень! А мне ни слова, - упрекнул друга Алеша.

- Неспроста молчал, - взволнованно, горячо начал Мещеряк. - Ты именитый, славнородный князь, боярский внук и кажиная девушка с тобой венчаться за честь примет. А я... Нешто могу я крале моей сказать: "выходи за меня, желанная". - "А кто ты?" - спросит. - "Поволжский разбойник, душегуб ночной, погубитель", - вот што могу ответить любе моей, - с плохо скрытою горечью заключил казак.

- Нет, милый, не душегуб я, - помолчав с минуту подхватил он снова, хошь и виновен я, што гулял с вольницей на Волге да Дону... Отец мой вместях со мной, малолетком, пошел к казакам и меня, мальчонка, с собой привел... Нехотя сделался я станичником... А все же не женой разбойника быть моей Агаше. Вот покорим с атаманом Сибирь, с мехами, соболями да куньими зашлю сватов к моей крале и велю сказать им: "храбрый казак-воин, один из воителей сибирских, просит тебя в жены, девица-душа"... Ин, это особь статья будет. Дружинником славным не побрезгает Агаша, - сверкая в темноте разгоревшимся взором заключил Мещеряк.