Блондинки начинают и выигрывают - Светлана Успенская

— Да, очень! — Вздыхаю. — Близится конец года. Масса отчетов, надо закрывать сделки, а клиенты пассивны — со дня на день ждут падения цен на бирже.

— Не нужно отчаиваться. Надо находить и бережно лелеять все то позитивное в жизни, что удастся в ней обнаружить. Вы понимаете меня, Александр?

— Конечно, Виктор!

На этой оптимистической ноте мы расстаемся. Сеанс окончен. Я ухожу, а в глазах моего аналитика плещется недоумение.

Ну и загадку я ему загадал! Пусть помучается над ответом, прежде чем я предложу ему свое собственное оригинальное решение.

Как и было условлено, своего воспитанника я навестил на следующий день после вселения в коммунальное логово. При этом мои руки оттягивали пудовые сумки с закупленным для новопоселенца барахлом. Здесь было все: и одеяло, и подушка, и постельное белье, и даже красиво оформленный комплект носовых платков, впрочем совершенно бесполезный до тех пор, пока я не приучу этого трудновоспитуемого переростка отказаться от привычки сморкаться пальцами.

На требовательный, привычно запавший звонок в дверь никто и не собирался открывать. Я толкнул створку (дверь послушно распахнулась) и вступил в чадную темноту коммунальной квартиры. Откуда-то из ее гостеприимных глубин доносились молодецкие уханья, то и дело вспыхивал женский самозабвенный визг, сквозь хрустальный перезвон граненых стаканов журчали мужские одобрительные возгласы.

В Кешиной комнатке дым стоял коромыслом. В буквальном смысле слова. Табачные клубы сгущались в сизой полутьме, густоту которой неохотно разжижала лампочка без абажура, украшенная точечными автографами летних мух. За круглым столом, заботливо накрытым газетой, галдела дружная компания числом, на первый взгляд, около ста человек.

Я прищурился и разглядел на переднем фланге усатого армянина в обтягивающей корпусное тело тельняшке и обесцвеченную пергидролем особу в сатиновом, смело распахнутом на груди халате. Прекрасную леди сжимал в крепких объятиях дюжий работяга с красным обветренным лицом. Далее по часовой стрелке следовали: прыщавый юнец, со злым вожделением посматривающий на ту самую легкомысленную даму, робкий калмык, добродушно щурившийся на всю честную братию, совершенно осоловелый внучатый племянник хозяйки, доверчиво прильнувший щекой к тарелке с салатом, сама хозяйка Клавдия Митрофановна, скромно сидящая на стульчике возле двери с обсосанным сухариком в руке. Завершал круг гостей сам Кеша. Вольготно развалившись на диване, он икал с пьяной сытостью, неподвижно глядя прямо перед собой.

— А, Сашок! — Кеша, заметив меня, взмахнул нетвердой рукой. — Д-д-давай, подгребай к н-н-нам… М-мы тебя ждали-ждали, ждали-ждали… И устали ждать.

— Что это? — С гневным недоумением я воззрился на честную компанию, в которой царило приятное единодушие, теперь нарушенное явлением незнакомого и, что особенно неприятно, трезвого индивидуума.

— М-мы тут, эта… Эта… Эта… Н-н-новоселье празднуем, — приподнялся на хлипких ногах Кеша и тут же опять обессиленно рухнул на диван. — Это Гургеныч, — указал он рукой на кавказца. — А это Валюшка с Коляном.

— А этот? — кивнул я на злобного носителя прыщей, чей мизантропический нрав был виден невооруженным глазом.

— Этот? Не помню, — утомленно признался Кеша и махнул рукой. — Какая т-тебе разница?

Бессильная ярость мгновенно вспыхнула в мозгу, окрасив комнату в яркие черно-розовые цвета.

— Вот что, — громогласно произнес я, — попрошу господ очистить помещение.

— Шьто такое, зачем очистить, шьто такое «очистить»? Хорошо сидим, — возмутился господин, представленный как Гургеныч, нанизывая на вилку соленый грибок.

Осоловевший пролетарий Колян, отбросив жадно цеплявшуюся за него пергидроленную особу, стал было закатывать рукава в предвкушении большого мордобоя, но сил у него не хватило даже на такое простое действие. «Внучатый» продолжал доверчиво прижиматься щекой к салату, очевидно спутав его с подушкой. Лишь один прыщавый юнец с благоразумным проворством юркнул за моей спиной в коридор.

Постепенно вняв настойчивым просьбам, гости все же разошлись, унеся с собой небогатую закуску. «Внучатого» вынесли как труп — за ноги, за руки. Комната мало-помалу очистилась.

— В чем дело? — грозно обратился я к своему воспитаннику.

— Эта-та… Эта… — только и смог вымолвить он, безмятежно улыбаясь.

Рывком я принял Кешу с дивана, натянул на него замызганную одежонку, кучей валявшуюся на полу, и повлек ослушника к выходу.

Мы лавиной скатились по лестнице и вывалились на морозный воздух.

— Эта… — несколько обеспокоившись, забормотал Кеша. — К-куда эта?..

Я подтащил его к сугробу и заботливо окунул головой в снег. Белая колючая крупа мгновенно облепила разгоряченное лицо. Прозрачные холодные струйки, тая, потекли по подбородку, скользнули за ворот, щекоча кожу. Кеша постепенно, но неотвратимо трезвел.

— Эта… — произнес он (за пьяными интонациями теперь проглядывало смущение). — Надо же было отметить новоселье…

— Возможно. — Я разогнулся, брезгливо отряхнул руки и зашагал к машине.

Нечего связываться с этим имбецилом… Для того серьезного дела, которое я задумал, мне нужен вменяемый адаптивный человек, а не слюнявый идиот, от одного вида бутылки впадающий в нирвану. Стоило пачкаться с этим бомжом, чтобы в первый же день…

Машина отозвалась на поворот ключа восторженным рычанием, готовая по одному знаку рвануться с места…

Черт с ним… За квартиру уплачено — пусть пропьянствует месяц, а потом его выгонят, как миленького… Отныне я не желаю иметь с ним дел. Пусть катится к чертовой бабушке…

Тем временем Кеша, осознав, что я безвозвратно уезжаю, собрав последние силы, выпростался из сугроба и рухнул прямо под колеса. Стоило лишь нажать на педаль газа, чтобы раздавить его к чертям собачьим! Но что-то мне мешало.

Судьба давала мне уникальный шанс, но в тот момент я не понял ее прозорливой услужливости. Не осмелился пойти у нее на поводу. Не разгадал ее простой подсказки. И очень жаль. Потому что иначе не было бы Кеши, не было бы всего того непонятного и странного, что неодолимо связывало меня с ним, и не было бы тех чудовищных событий, которые воспоследовали после нашей случайной (или все-таки предопределенной?) встречи в туманный осенний день на оживленном перекрестке. Ничего бы не было!

Лапая руками по капоту, Кеша с трудом поднялся на ноги и, стоя по щиколотку в луже, смущенно пробормотал, обращаясь не ко мне, а к грозно рычащему автомобилю:

— Эта… Эта больше не повторится!.. Душа потекла… Уют, душевное размягчение, женская забота опять же… Валька пристала, стерва, давай отметим… Друзья, еда… Душа радуется. Праздник же у души… Понимать надо человека…

Сквозь прозрачное автомобильное стекло, полное черных теней и бликов от дворового фонаря, он жалобно взирал на меня, умоляюще кривя готовый к рыданиям рот. Потом на коленках, как безногий, подполз к дверце и прижался лбом к холодному металлу.

— Ну, убей, убей меня, брат! — слезливо завопил он, раздирая на груди истлевшие лохмотья того, что когда-то называлось рубахой. — Зарежь! Сокруши меня! Распни! — Бесцветные глаза с откровенной безуминкой выкатились из орбит.

Я оторопело огляделся. Припозднившиеся прохожие напрасно вглядывались в темень, пытаясь определить источник жутких завываний.

— Не понять тебе меня… Меня мать, может, в три года на улицу выпнула! — надрывался Кеша. При каждом вскрике из разгоряченного рта вырывались спутанные клубочки пара. — Может, меня отец избивал до синевы! Я, может, по-человечески и не жил никогда! И ты, давай, выбрось меня на улицу! В подворотню! К псам бездомным!

Я нервно заерзал на сиденье. Было неприятно.

— Люди! Люди! — Кеша повалился вновь на землю и принялся громко подвывать. — Помогите! Спасите своего заблудшего собрата! Погибаю!

Хлопнула дверь подъезда, зашумели в отдалении опасливые шаги, — кто-то внял тщетным призывам, более риторическим, чем рассчитанным на помощь. Праздное внимание сочувствующего незнакомца было мне ни к чему, скандалов не люблю. Да и злость куда-то ушла, и Кешу стало немного жалко…

— Ладно надрываться-то, — устало проговорил, выходя из машины. — Пошли!

(И зачем я тогда не уехал восвояси, плюнув на актерствующего попрошайку с задатками великого Мочалова?)

Пока мы шли к дому, я спросил у протрезвевшего бродяги, довольного произведенным сценическим эффектом:

— А ты и вправду актер… Где это так научился выкаблучивать?

Тот самодовольно осклабился.

— Эта… На зоне я лакея в постановке играл. Из дореволюционной жизни. Там и научился.

Я сделал вид, что поверил. Великой загадкой был для меня этот Кеша.

Заслышав шаги, Клавдия Митрофановна встрепенулась и, назидательно дребезжа, изрекла: