Соло для пистолета с оркестром - Наталья Андреева

Умирать не хотелось. Пока она была жива. Это было бы несправедливо. Он шел и разговаривал сам с собой.

Слишком легко ему все давалось. Легко писалось, легко жилось. Да, были проблемы. Моральные. Он не ладил с матерью, ревновал жену. С коллегами по цеху отношения были очень сложными. Теперь он понял, что терзался тем, что, в сущности, выеденного яйца не стоит. Разве когда-нибудь он испытывал нужду? Знал, что такое тяжелый физический труд? Знал, что такое боль? Боль… Вот что может свести с ума…

А все остальное…

Ориентиром ему служили телеграфные столбы. Свет приведет туда, где живут люди. Даже если по дороге, наполовину заметенной снегом, давно уже никто не ходил. И у него получилось! Дошел! Внезапно его взору открылось пространство, на котором, со всех сторон окруженная лесом, стояла деревенская изба. Из трубы вился дымок.

Если бы тогда он мог увидеть свое лицо! Он был в полубреду. И не мог себе представить, насколько значительны повреждения. Был уверен: раны затянутся, кожа нарастет новая. И он вернется. Молодым и красивым. Кумиром многочисленных поклонниц. Знаменитым и удачливым Акимом Шевалье.

Лицо пылало жаром, ноги нестерпимо болели.

Ввалившись в избу, он сказал только одно слово:

— Мама!

И упал на пороге. Лицо женщины, открывшей ему дверь, растворилось во мраке. Он и в самом деле подумал, что это его мать.

Очнулся через сутки, чтобы выпить травяной отвар и опять провалиться в забытье. Она что-то говорила о городе, о больнице. Мол, надо дойти до деревни, там есть телефон. Позвонить, вызвать «скорую». Но он упрямо качал головой. Нет, нет, нет!

— Али чего натворил, Андрюшенька? — участливо спрашивала она.

Не хотел видеть людей, кем бы они ни были, пусть даже врачами. Никого, кроме нее. Шрам на лице зашивала она. Словно заправский лекарь, оглушив его огромной дозой спиртного. Подумал только: и когда мать успела сделаться знахаркой? В избе повсюду висели ароматные травы. Запах его успокаивал. И ее руки успокаивали тоже.

Чтобы уменьшить боль, она давала ему пить самогон из граненого стакана. На лицо положила марлю, смоченную в душистом отваре. Стало легче. Потом она сделала такую же душистую мазь. На ноги накладывала компрессы. На ночь обмазывала их все той же душистой мазью. Быстрее всего зажили ноги. Слава Богу, он не успел их отморозить! Сначала огонь не дал, потом он беспрерывно шел, двигался. Хуже всего было с лицом. Зеркала она ему не давала.

Она почему-то называла его Андрюшей. Он согласился с этим. Андрей так Андрей. Имя дала ему мать, она же вольна изменить его. Мать выхаживала его старательно, день и ночь не отходя от постели. Впервые он чувствовал такую заботу.

В детстве он болел редко. И мать в такие дни всегда испытывала досаду. Вот вам, пожалуйста! Некогда было болеть, потом надо наверстывать пропущенное! Некогда было болеть. А так иногда хотелось полежать с температурой, с горлом, замотанным пушистым шарфом! Школа, фигурное катание, английский. Она говорила: «Ты делаешь это для себя, не для меня. Когда вырастешь — скажешь спасибо». Все родители так говорят. Они уверены, что благо для детей есть именно то, чего им самим не досталось. Из кожи лезут вон, лишь бы напичкать ребенка всевозможными знаниями. А если хочется оставить хоть чуточку места и для другого?

Конечно, за репетиторов иностранного языка впоследствии он был ей благодарен, но ребенком ненавидел эти уроки. Придумывал хитрые игры, чтобы запомнить дурацкие слова. Которые никак не запоминались. Сейчас он бредил, и снова чувствовал себя ребенком. Вернулось фигурное катание и уроки английского. Мама, зачем ты меня так мучила?

Но мать не понимала, суетилась, меняла компрессы на лице со словами:

— Заговариваться стал, Андрюшенька. Где ж ты был, сынок?

— На небе… — отвечал он и снова засыпал, выпив целебного отвара. Силы возвращались с огромным трудом.

Когда прошло недели три, он пришел в себя. Сначала не понял, что это за дом, почему здесь нет ни кабинета, ни письменного стола, ни ванны? Нет привычных ему удобств, и чтобы помыться, надо для начала наколоть дров и растопить печь. Принести воды из колодца. Раньше он делал это на даче, но то была игра. Камин и шашлыки — вот для чего нужны были дрова. И удобства на даче были все. И газ проведен, и телефон.

Он сносил это терпеливо и в конце концов привык. Физический труд отвлекает от неприятных мыслей. А потом приходит усталость, которая отвлекает еще больше. Но так было до тех пор, пока он не встретился с зеркалом. Как ни прятала мать опасный предмет, рано или поздно на него суждено было наткнуться. На то большое зеркало, которое мать вынесла в сени и накрыла пыльным мешком.

Теперь он стоял перед зеркалом во весь рост и разглядывал себя. Он еще помнил другое лицо. Лицо писателя Акима Шевалье. В глазах туманная дымка печали, лоб высокий, на нем картинная прядь, подбородок героически крут. Мы ценим только то, что потеряем… Кто сказал? Он ценил свою внешность и раньше. Он наматывал вокруг шеи белое кашне и носил берет. Он играл в писателя Акима Шевалье. Но что теперь делать с этим!

Его охватило отчаянье. Это лицо все запомнят, но никто не узнает. Одна щека развалена надвое, угол глаза опущен. На другой щеке — отвратительно багровое пятно. Такое, что хочется тут же отвести глаза. Он стоял и смотрел в зеркало.

— Андрюшенька! — всплеснула руками мать, заставшая его за этим занятием. — Что ж ты делаешь-то, сынок?!

— Смотрю, — спокойно сказал он.

— Да мы с тобой к врачу… — запричитала мать.

— Оставь. Это не лечится. Похоже, что теперь я и в самом деле умер.

— Знать, такая твоя судьба, сынок, — сказала она.

Судьба? Ему вдруг стало легко. Гм-м-м… Судьба. Судьба его — сделать своих врагов такими же. А главное, ее.

Все встало на свои места. Он вернулся. И не он. Оставалось загадкой: почему эта женщина признала в нем своего сына Андрея? Лицо, конечно, изуродовано, но разве по голосу не определить, что это совершенно другой человек? По походке, манерам. Ее сын был недоучкой, и, насколько он понял, наполовину дебилом. Раз его даже в армию не взяли. Неужели не видно разницы? Но она упорно называет его Андреем. Или потому, что он этого не отрицает?

«Жили-были Иван да Марья…» Она частенько рассказывала ему эту житейскую историю. А он так и не понял: к чему?

Она даже поехала с ним в город, объясняться в паспортном столе, почему ее сын пропадал столько времени неизвестно где и не смог найти времени, чтобы сделать снимок и наклеить вторую фотографию в документе. Стоя перед паспортисткой, он впервые понял, какую выгоду может извлечь из своего нового положения. Женщина упорно отводила глаза. Разве будет она выяснять, тот ли это Андрюша или не тот? Раз с ним мать приехала. Глаза у обоих светлые, но оттенок не различишь. Фотография в паспорте черно-белая. На ней — угрюмый подросток с отвисшей нижней губой. Только что слюна изо рта не течет. Местный фотограф не большой мастер, скорее недоучка. А волосы… Те, что у него отрасли после пожара, какие-то пегие. Наполовину седые.

Фотограф в студии вертел его так и эдак. Голову наклонить, подбородок поднять… Менял свет и беспрерывно извинялся.

— Да вы особо не старайтесь, — усмехнулся он. — Я понимаю, что с этим ничего не сделаешь. Пусть будет, как есть.

И невольно усмехнулся: хорошо сказал! Пусть будет, как есть.

И все отводили глаза, забирая бумаги и ставя нужные штампы. Женщины в паспортном столе охали и качали головами. Ведь молодой еще! Высокий, стройный, широк в плечах. А лицо как обгорело! И этот ужасный шрам…

Жалели. Он поначалу мучился и жалости никакой не хотел. Но потом понял, что людская жалость — единственный шанс, чтобы вернуться. Капитал, который приносит солидные проценты. Надо это использовать.

Надо прийти в себя, привыкнуть к своему новому лицу, окрепнуть. Потом он отомстит всем. Всему человечеству. Отныне все люди с нормальными лицами — его враги. Только ненависть эту надо еще научиться скрывать. Пока не наступит подходящий момент. Он решил остаться на хуторе до лета, чтобы накопить сил.

Меж тем простая деревенская жизнь затягивала. Мать вставала рано, и он привык подниматься засветло. Вывести коз, накосить кроликам, починить старые клетки. Старая щепа на крыше наполовину сгнила, и пришлось залезть туда и заделать дыры. Неумело орудуя молотком, он все-таки справился. Все вертелось вокруг хозяйства. Принести воды, наколоть дров. Починить покосившийся забор. К вечеру после таких трудов наваливалась усталость. Тогда он засыпал сразу и не видел во сне кошмаров.

Зачем уехал? Зачем?!!!

На хуторе мучили другие вопросы. А если с конца весны зачастят трактористы? Огород пахать? Местные наверняка помнят того Андрюху, и изуродованное лицо их не обманет. Начнутся воспоминания. С кем-то из мужиков Андрюха наверняка выпивал. На калым вместе ездили, в баню ходили… Нет, надо уходить. А то недалеко и до греха. Разве что немым притвориться?