Увези меня на лимузине! - Анна Ольховская

– Простите, если я буду бестактен, – корреспондент внимательно смотрел вслед торопившейся Ирине, – но у меня создалось впечатление, что не все так безоблачно в ваших с женой отношениях.

Алексей дернулся, уронил вилку и судорожно замахал руками, мыча что-то невнятное.

– Что, что случилось? – подался к нему Константин. – Я что-то не то сказал? Я не понимаю!

Майоров замер на секунду, затем несколько раз вдохнул и выдохнул, и медленно, не очень внятно, но вполне разборчиво произнес:

– Не же на.

– Что, простите?

– Не же на.

– Ирина вам не жена? – сообразил наконец журналист.

Частые кивки головой.

– Тогда кто же она вам?

Вдох-выдох, и:

– Ни кто.

– Но почему… – начал было Константин, но в это время из дома выбежала Ирина со столовым ножом в руках.

Когда она, слегка запыхавшись, села за стол, отдав нож Майорову, журналист с невинным видом фрекен Бок сообщил:

– А мы тут с Алексеем беседой балуемся.

– Да? – Ирина криво улыбнулась. – И как беседа?

– Алексей мне сообщил, что вы ему не жена.

– Разумеется, – кивнула мадам, – официально мы пока свои отношения не регистрировали. Но это – вопрос времени.

– Думаете? Но господин Майоров уверяет, что вы ему никто, – Константин выжидающе смотрел на собеседницу.

– Вот бессовестный! – грустно усмехнулась явно пришедшая в себя Ирина. – И тебе не стыдно, Алешенька? Ну поссорились мы с тобой сегодня утром – и теперь я никто? Полгода я не отходила от тебя, смотрела за тобой, плакала над тобой – и никто?!! – губы ее задрожали, на глазах выступили слезы.

Корреспондент, не знавший, что это не слезы, а слюна при виде еды, как у крокодила, сочувственно протянул ей салфетку, в которую Ирочка шумно высморкалась, а затем, тиская униженную салфетку дрожащими руками, пролепетала:

– Знаете, Костя, давайте закончим на этом. Пишите, что хотите, мне теперь уже все равно. Раз человек, которому я посвятила всю себя, считает меня никем, что ж…

И в этот момент Майоров, крепко сжав руку журналиста, громко и четко произнес:

– Зайцерыб, люблю, прости.

– Что, что вы сказали? – опешил тот.

Алексей указал на диктофон и вопросительно поднял брови.

– Работает, не волнуйтесь, – кивнул корреспондент.

И Майоров, наклонившись к записывающему устройству, повторил:

– Зайцерыб, люблю, прости.

Часть III

Глава 23

Руки и ноги слегка подрагивали, словно гоночный автомобиль на старте. Не было только мощного рева двигателя, рвущегося с поводка.

Впрочем, нет, рев был, но беззвучный. Выла, стонала, криком кричала душа. Она металась внутри, пытаясь заставить шевелиться, вскочить, бежать… Но получалось только то самое подрагивание рук и ног.

Я по-прежнему квашней сидела в кресле, тупо глядя на растопырившийся журнал, с обложки которого смотрел на меня измученный Лешка. Шоры обиды и злости обгорелыми хлопьями слетали с глаз, слезы вымыли осколок кривого зеркала.

И теперь я видела истинную картину…

Лешка, мой Лешка, я злилась на тебя, обида и горечь жгли изнутри, чувства и эмоции повредились. Я видела то, что хотела видеть. Раз ты не со мной, если с тобой рядом по-прежнему все та же Ирина, значит, ты – овощ. Тупое, неспособное мыслить существо.

А ты, оставшись один на один с женщиной, разрушившей нашу жизнь, оказался в полной ее власти. Не способный сказать ни слова, беспомощный и искалеченный. И мы все, и твои друзья, а главное – я, поверили Ирине, бросили тебя, самоустранились.

И только наша дочь каким-то непостижимым, невероятным образом нашла тебя, слышала тебя, жалела тебя. И ничего не могла сообщить мне, пока не научилась говорить.

Но почему? Почему малышка смогла общаться с отцом мысленно на чудовищном расстоянии, но не смогла так же дать об этом знать мне? Или не захотела? Чувствовала мои эмоции, мои обиду и злость?

Тогда почему она сейчас так себя ведет? Почему переживает, почему говорит, что папа плачет, почему рвется к отцу именно сейчас, почему, почему, почему?!!

Ответ возможен только один.

Там, далеко, происходит что-то плохое, очень плохое.

А я – здесь. И ничего не могу изменить. Помочь, заслонить от беды.

НИЧЕГО. Ничего?!! Нет уж, дудки. А еще лучше – барабаны. Как там – барабан на шею, свисток в зубы – и вперед! Но не навстречу поезду, наоборот – поездом на тех, кто посмел влезть своими уродскими клешнями в нашу с Лешкой жизнь, кто разорвал наше единое целое на две кровоточащие половинки, и кто наивно думает сейчас, что все у них получилось. Фиг вам, вот.

В дверь тихо постучали. Вместо приглашающего «входи» из горла вырвался сиплый клекот. Я откашлялась и одновременно с повторным стуком смогла наконец издать что-то внятное.

Саша заглянула в комнату, не решаясь войти.

– Ну, чего встала, заходи, – криво усмехнулась я. – Только ничего по пути не сверни, спортивная ты наша, а то Нику разбудишь. И не ори громко.

– Ты чего такая противная? – Сашка осторожно прикрыла за собой дверь. – Бухтишь ерунду всякую, инсинуациями обидеть норовишь. Что, статья впечатлила? Ой, Анетка, ты чего? – подруга, приблизившись, рассмотрела то, что сидело в кресле, получше. – Что случилось?

– Да ничего не случилось, с чего ты взяла? – я попыталась беспечно улыбнуться, но, судя по плеснувшемуся в глазах подруги недоумению, получилось довольно коряво.

– Это что, из-за журнала, да? Ну-ка, где он, дай посмотрю! – Она тут же откопала томагавк войны и приготовилась к бою. – Печатают ерунду всякую, а впечатлительные тетки и не в меру способные девочки сразу начинают истерить.

– Ну да, ну да, – покивала я. – Такие вот мы с дочкой психозы.

Сашка подняла с пола журнал и уселась в соседнее кресло.

– Плед и трубку дать? – я все еще пыталась хорохориться.

Или ерепениться?

Но подруга не обратила на мои покосившиеся и дряхлые построения внимания, а без подпорок внимания построения тут же с грохотом обрушились, подняв тучу едкой пыли, от которой моментально защипало в носу и захотелось плакать. Но я лишь мужественно шмыгала носом, старательно сдерживая атаку бабства. Не буду реветь, не буду! Не дождетесь ни фигушечки!

Буду.

А все Сашка. Она подняла на меня мгновенно налившиеся слезами плошки глаз и, прижав пальцы к губам, утопила меня в сочувствии.

Ну и как прикажете оставаться жесткой, решительной и суровой в таких условиях? Я много чего могу перенести, не потратив ни одной слезинки, но жалость и сочувствие всегда открывают шлюзы в соленом водохранилище.

В общем, прошло минут двадцать, прежде чем наш коллективный рев перешел в стадию судорожных всхлипов.

Потом мы попили. Нет, не водички. Потом решили, что мало, и еще попили, очень уж в горле пересохло.

Потом не помню.

И это самое лучшее, что мы могли предпринять, ведь иначе бессонная ночь, мокрая от слез подушка и распухшая к утру физиономия были бы обеспечены. А появляться в таком виде перед дочкой не хотелось.

Ребеныш мой проснулся, как всегда, рано. И слабая надежда на то, что она забыла о вчерашнем, не оправдалась.

– Мама!

Я попыталась отшторить шторки век, но с первого раза не получилось.

– Мама! Ника на горшок!

– У тебя же памперс надет, – прокряхтела я, сражаясь с веками. – Действуй!

– Неть! Нельзя! Горшок!

– Иду, иду.

Ну, здравствуй, утро. Все, как обычно: летнее солнце украшает нашу комнату уютным светом, в своей кроватке стоит недовольная Ника и пытается ее, кроватку, разломать. Пушистые кудряшки после сна взъерошились, левая щека примята подушкой, брови насуплены, ручки трясут перекладины кровати.

Вообще-то давно пора было заменить дочке младенческую кроватку на нормальную, без выгородки, но как-то все собраться не могли. Чувствую, мой свободолюбивый ребенок скоро раздобудет лобзик и перепилит деревянную решетку.

А пока каждое утро начинается с возмущенного требования удовлетворить санитарно-гигиенические нужды. Что же касается памперса, то его Ника Алексеевна соглашается надевать исключительно ради маминого спокойствия, хотя терпение дочки явно заканчивается.

Потом мы умывались, потом одевались, завтракали. Завтракали в одиночестве, остальные обитатели дома еще спали. Вика и Слава вообще поднимались не раньше одиннадцати-двенадцати часов, отсыпаясь накануне учебного года.

Я поначалу решила, что дочка и на самом деле забыла о вчерашнем. За столом Ника, сосредоточенно сопя, съела манную кашу, выпила сок, после чего потребовала снять ее с высокого персонального креслица и уверенно потопала к двери.

– Доча, ты далеко собралась? – улыбнулась я.

– Да, – серьезно кивнула малышка. – Далеко.

– И насколько далеко? Одна решила на пляж пойти? Славу не подождешь?

– Неть, – Ника добралась уже почти до двери, но на пути мохнатой добродушной стеной встал Май. Дочка уперлась ему в бок ручонками и попыталась сдвинуть с места: – Пути! Пути меня!

– Куда тебя пустить? – я подошла к дочери и взяла ее за руки. – Что за спешка, малыш?