Новеллы - Герман Брох

Шлюпка нас дожидалась, и когда раздался привычный отрывистый стук вкладываемых в уключины весел, мы все, по правде говоря, испытали чувство облегчения. Вода была подернута радужной пленкой, наверно, из-за гущи склизких отбросов, и при каждом взмахе весел с них стекали капли, блестевшие, точно опалы. Белели мундиры в шлюпке, от огней города и портовой площади in воду ложились длинные световые дорожки, оттуда, где кончались причалы, мигали огни маяка-вертушки.

Наш корабль был освещен, возле него кружил хоровод туземных лодок, на которых приплыли, очевидно, торговцы, а может быть, и просто любопытные. Доложив о своем прибытии, мы с Эносом отправились к Эсперансе.

Мы не застали се в каюте, но это было и кстати, мы тут же принялись сооружать для нее стол с подарками, словно для именинницы; мы расположили их в живописном порядке, а Эпос, раздобыв откуда-то провода и разноцветные лампочки, изящно расцветил электрическими огоньками искусное сооружение из покрывал и украшений. На прогулочной палубе Эсперансы тоже не оказалось, мы отыскали ее на носу, откуда она во время плавания подолгу любовалась высоко взлетающими пенными брызгами. Но мы застали ее нс одну. Перед нею на поручнях сидела большая обезьяна; по-моему, — горилла. Удобно развалясь, зверь одной рукой держался за трос, протянутый сверху от орудийной башни, пальцами поджатой под себя ноги ухватился за поручень, другою же, небрежно свешенною, почесывал бочок Эсперансы. Эсперанса стояла рядом и с удовольствием, как нам показалось, принимала эту ласку; кокетливо изогнув шейку, она снизу вверх глядела на здоровенного детину взором, выражавшим восхищение, или нежность, или благосклонность.

Видя, что Энос уже хватается за револьвер, я удержал его руку. Парочка нисколько не смутилась от нашего появления. Эсперанса, кажется, хотела уже представить нас друг другу, а ее кавалер едва удостоил нас своего внимания; осклабясь в негритянской ухмылке, он едва кивнул в нашу сторону, не переставая при этом почесывать бочок Эснерансы. Энос был бледен, как смерть, и вот-вот готов на них наброситься. Выступив вперед, я загородил его и объявил пришельцу, что после наступления темноты посторонним не разрешается оставаться на борту крейсера, а Эсперансе велел отправляться в каюту. Она заметно удивилась, но послушно исполнила мое приказание; виновато улыбнувшись своему гостю и бросив нам взгляд, полный упрека, она ушла, и мы услышали, как замирают, удаляясь по палубе, ее невинные, ксилофонно-звонкие семенящие шажки. Детина еще покачался на своем сиденье, чтобы позлить нас напоследок, затем во весь рост выпрямился на поручнях, в мгновение ока перемахнул оттуда к якорному отверстию, и мы увидели, как он, словно но ступенькам, спустился по натянутой якорной цепи и скрылся во тьме; очевидно, там ждала его лодка.

Тогда мы ни за что не признались бы себе, как сильно взволновало нас это происшествие. Эсперанса обиделась и не показывалась из своей каюты, хотя, конечно, не могла нс заметить подарков. Энос, стиснув зубы, остался сидеть на палубе и ни за что не соглашался пойти и лечь спать. Над кораблем кружили, по-видимому, какие-то диковинные и большие птицы. Капитан распорядился включить прожекторы, и их движущиеся лучи осветили двух стервятников, которые уселись на трубе и оттуда глядели на нас, глумливо наморщив кожу под клювом. Впрочем, наверно, их было куда больше. Мы выставили удвоенное число вахтенных, но едва я лег на копку, как вдруг раздался вой паровой сирены; начав доискиваться, в чем причина тревоги, мы обнаружили целое стадо мартышек, они карабкались по мачтам и реям. Один из матросов сообразил разогнать их струею пара из гидрантов, и мы с удовольствием наблюдали в лучах прожекторов уморительное зрелище, как мелькали настигаемые струею зверюшки и кувырком летели в воду. Под утро наступил некоторый покой, а там, после коротких сумерек сразу взошел сияющий день, и все случившееся уже вспоминалось, как мимолетное наваждение. Под влиянием умиротворенного спокойствия, наступившего в природе, мы, казалось бы, тем более могли рассчитывать на то, что Эсперанса вместе с нами забудет прошлую обиду и по обыкновению появится, когда мы сойдемся за завтраком. Однако же она не приходила. В конце концов я отправился искать се в каюту, за дверью — ни шороха; я постучался. Не дождавшись ответа, надавил на ручку; дверь была не заперта, в каюте — пусто; на столе с подарками все оставалось как было, разноцветные лампочки, едва брезжившие при дневном свете, все еще горели. Все это было странно. Мы обыскали весь корабль; никто из матросов не видал Эсперансы. Не оставалось никакого сомнения — она исчезла. Мы растерянно уставились друг на друга. Самоубийство? Я упрекал себя в жестокости. Но ни один из вахтенных не слыхал такого знакомого перестука ее копытец. Значит, ее унесли на руках. Выкрали. Похитили. Мы снова бросились в каюту. Нигде никакого беспорядка, ничего необычного. И вдруг мой взгляд упал на газетный листок. Как попала сюда местная газетенка? Проглядывая ее, я остановился на столбце объявлений; кто только и чего только здесь не предлагал: повивальные бабки — свои потайные услуги, белые ослицы и козочки — свои прелести, массажистки — свое искусство, а сводни — свой товар. Нас с Эносом осенило: вот где кроется разгадка!

Нельзя было терять ни минуты. Я, конечно, предпочел бы пуститься в путь в одиночку, по пришлось взять с собой Эноса. Мы отправились в шлюпке с двумя матросами на берег. Меня с самого начала мучила одна странность: каким образом мы оба, не зная испанского языка, сумели прочесть и понять найденную газету, как будто там все было написано на нашем родном языке? И совсем уж было странно, что мы, словно устремившись по наезженной колее, безошибочно попадали, куда нужно, по всем указанным в газете адресам подряд, и этот ряд пи разу нс прервался, так что все жилища как бы сливались вместе и мы не замечали, как переносились из одного в другое, как будто и не выходя на улицу; среди этого нагромождения жилищ, которые почти никогда нс располагались на одном уровне, а странным образом соединялись друг с другом ведущими то вверх, то вниз ступеньками и какими-то немыслимыми переходами, пролегавшими то через какие-то комнаты, то через дворики, устроенные террасами, с настежь раскрытыми дверьми, из которых выглядывали какие-то скоты и женщины с накрашенными лицами, провожая нас испуганными и призывными взглядами, а заплывшие жиром старухи, гостеприимно разводя руками, приглашали нас остановиться и всласть отдохнуть, мы же мчались все мимо, и ступни наши едва касались земли с ее грязью.

Сколько времени продолжались наши бесплодные, лихорадочные поиски, понять было невозможно. Нам казалось, что это длится уже часами. Вдруг мы очутились перед домиком в предместье и поняли — вот дом, который нам нужен. Впереди бежал Энос. Мы миновали ряд комнат, странно чередовавшихся с какими-то кухнями. Какие-то женщины попадались нам на пути, мы их едва замечали; огромный ягуар зашипел и встал нам поперек дороги, Энос пнул его ногой, тот, заскулив, откатился в угол кухни. Я стряхнул с себя владелицу — маленькую сухопарую француженку, которая уцепилась за мой мундир, и, пробежав еще две комнаты, мы увидели Эсперансу.

Она лежала на красном кирпичном полу в помещении, выходившем на теневую сторону; в раскрытые окна виднелись переливавшиеся матовым блеском пальмовые леса, сбоку выглядывал краешек моря. Рядом с Эсперансой па полу стояла лоханка, полная окровавленной воды, висели наброшенные на стул перепачканные тряпки. Кроме этого комната ничем не была обставлена. Мгновенной вспышкой нас пронизало сознание: над нею учинили насилие.

Бока ее вздымались. Она не открывала глаз, однако и-? слышно было ни стона, ни вздоха. Казалось, она не заметила нашего прихода. Я нагнулся над ней и понял, что близок конец. Энос рухнул па колени, лбом в кирпичный пол, руки его ощупью потянулись вперед, но коснуться се он не посмел и только благословляющим жестом простер над нею ладони.

Ничего нельзя было уже сделать. Вернуться на корабль за доктором? Очевидно было, что он опоздает. Ей оставалось не больше часа… Я сходил на кухню, принес воды, сделал из наших носовых платков компресс и положил ей на затылок. Тут я заметил, что она все же надела бусы, которые ей вчера принес в подарок Энос.

Я сел на подоконник и стал глядеть на окружающую природу. Беспредельной ужасающей тоской переполняло меня сознание того, как темна сущность всякого естества. Обернувшись наконец, я увидел, что Эсперанса — может быть, под воздействием компресса или под влиянием благословляющих рук Эноса — очнулась, открыла глаза, потные слез, и взор ее погрузился в глаза Эноса. Их беседа была тише, чем дыхание, исходившее из их уст, но сердцем я все же расслышал их речи. Сначала я словно бы ощутил в груди еле различимое журчание, и лишь ценою огромного и мучительного усилия оно зазвучало внятно для меня, и тогда я услышал голос Эпоса, он раздавался, точно из граммофона с ватной иглой.