Новый Мир. № 2, 2000 - Журнал «Новый мир»

Геля тоже села в кресло и неожиданно жестко сказала:

— Я не считаю себя ничьей любовницей.

Галина Васильевна махнула рукой:

— Э-э, Ангелина Георгиевна, если бы мы были теми, кем себя считаем… Тогда бы все были бы принцами и принцессами и жили бы при коммунизме… — Она вздохнула, оглядывая спальню, и поинтересовалась: — У вас шторы фирмы «Этуаль»?

Геля равнодушно пожала плечами.

— В чем, в чем, а в скупости Владимира Ивановича обвинить нельзя, — закончила свою мысль Галина Васильевна.

— Я ни о чем его не просила, — раздраженно проговорила Геля.

Галина Васильевна понимающе улыбнулась, поднялась и, прохаживаясь по комнате, заговорила:

— Вы все делаете правильно, Ангелина Георгиевна. У Печенкина просить нельзя — не даст. А если ничего не просить — даст все. Он же ребенок, мальчишка: кино, семечки, рука на колене… Как женщина женщину вы меня понимаете. Я после Илюши все аборты делала втайне от Володи. Он еще детей хотел, а я не хотела. Я ведь хорошо знаю, что это такое — много детей. Нас в семье трое было, три сестры, как у Чехова, я — самая старшая. Сначала меня одну родители любили, потом Валя родилась, на нее переключились, а уж когда Катя, я вообще изгойкой стала. Но тут и Валюха уже меня поняла. Дело до того дошло, что мы Катьку хотели убить, не помню уже, почему не убили… Я просто не могла себе представить, что буду кого-то после Илюши любить! Вот и делала аборты. А одного передержала, некогда было все, так его на шестом месяце вычистили — вот как я Илюшу любила… Я ради него на все пойду.

— Уходите! — каменея лицом, потребовала Геля. — Слышите — уходите!

Галина Васильевна не услышала, посмотрела на часы, покачала головой и воскликнула:

— Ой, мне пора! Мне моих мужиков кормить надо! Было очень приятно с вами познакомиться. Да не провожайте вы меня! Спускаться, потом опять подниматься — в вашем-то положении…

Однако Геля проводила незваную гостью до самой двери, не находя в себе сил для вежливой улыбки, все больше каменея лицом.

Входная дверь была приоткрыта. Галина Васильевна посмотрела на Гелю, потом на дверь, потом снова на Гелю, улыбнулась и негромко пропела:

Не запира-айте ва-шу дверь,Пусть будет две-ерь откры-ыта.

Оставшись наконец одна, Геля торопливо закрыла-таки дверь на все запоры, обессиленно привалилась к ней спиной, обхватила живот руками, и лицо ее исказилось в приступе страха.

Глава двадцать шестая

А КТО ГОВОРИТ, ЧТО АКТУАЛЕН?

1

— Стой! — неожиданно заорал Печенкин.

Водитель резко нажал на тормоз, «мерс» встал, и сзади, заюзив, в него чуть не въехал «субурбан». Пока выскакивали ошалелые охранники, Владимир Иванович уже стоял на тротуаре — широко расставив ноги и сцепив за спиной руки, — смотрел в витрину фотоателье. Даже припоздавший Прибыловский с блокнотом и ручкой на изготовку не сразу понял, в чем дело, хотя именно он сообщил Печенкину об этом фотоателье. Но Прибыловский забыл, а Печенкин, когда проезжал мимо, вспомнил…

За большим стеклом витрины висели фотографии — так сказать, отчет о проделанной работе и одновременно реклама, и центральным, самым большим и привлекающим внимание, был групповой портрет трех молодых людей. Портрет удивлял, озадачивал и даже немного пугал. Илья, какой-то узкоглазый и негритянка. Стоя плечом к плечу, они были устремлены вперед и вверх, и в глазах их светилась тайна великого знания. Именно это и пугало, хотя Владимир Иванович вряд ли испытывал страх.

— А эти двое кто? — спросил он секретаря-референта.

— Нилыч сказал, что завтра это будет известно, — ответил Прибыловский.

— А где Нилыч?

— Повез вашего друга к вам домой.

— Да, я помню. — Печенкин мотнул головой и стал прохаживаться взад-вперед вдоль витрины, ведя с собой неслышный, но видимый диалог: он то пожимал плечами, то разводил руками, то прятал их в карманах и все вглядывался в фотопортрет — удивленно, растерянно, смущенно. Владимир Иванович не понимал. И, видимо, из-за этого своего непонимания он подхватил вдруг с земли половинку кирпича и, размахнувшись, изо всей силы запустил в витрину.

Стекло оглушительно зазвенело.

2

Галина Васильевна сильно вздрогнула, от неожиданности чуть не выронив из рук свое вязанье, когда снаружи кто-то постучал в балконное стекло.

То был Илья! Он нарочно прижался к стеклу так, что нос расплющился, и улыбался — радостно и возбужденно.

Галина Васильевна кинулась к двери и торопливо открыла ее.

— Илюшенька! Боже, как я испугалась! Но как ты сюда…

— А я… — Илья показал на растущую рядом с балконом сосну.

— Но ты же мог упасть! — воскликнула Галина Васильевна и прижала сына к себе.

— Я не мог упасть, — ответил Илья, высвобождаясь из объятий. — А где дядя Юра?

— Ушел, — ответила Галина Васильевна, стягивая с сына курточку.

— Жалко, — расстроился Илья. — Он интересный собеседник.

— Да. Он интересный собеседник, — согласилась Галина Васильевна и прибавила: — Но он ушел, и, я думаю, навсегда. Ты появился очень кстати. Я как раз закончила безрукавку. Тебя никто не видел?

Илья помотал головой.

— Это хорошо. Некоторое время вам с папой лучше не встречаться.

— Я ухожу в подполье, — сообщил Илья.

— Там не сыро? — спросила Галина Васильевна, натягивая на сына свежесвязанную безрукавку.

— Колется, — поморщился Илья.

— Зато тепло. — Она подвела своего ребенка к зеркалу. Безрукавка была белая, а на груди была изображена красным цветом революционная голова Че Гевары. Илья расправил плечи.

— Нравится? Нравится, Илюша? — допытывалась мать.

Илья не отвечал, продолжая смотреть на себя в зеркало.

— А знаешь, кому пришла в голову эта идея? Догадайся! Дашенька Канищева… Она и рисунок нашла. — Галина Васильевна повернула сына к себе, крепко прижала ладони к его щекам и заговорила горячо, глядя в глаза почти в упор: — Даша любит тебя, Илюшенька! Любит так, как сегодня уже не любят! Всем сердцем, всей душой!

— Я коммунист, мама, — сказал Илья и попытался высвободиться, но ему это не удалось — мать сжимала его щеки так крепко, что глаза у Ильи сделались круглыми и смешными, а губы сложились в бантик.

— А разве коммунисты, разве настоящие коммунисты не любили? У Маркса была его Женни, у Ленина — Надежда Константиновна и Инесса Арманд. Коммунисты, Илюшенька, тоже люди! — Галина Васильевна вдруг задохнулась от переполнявших ее чувств и стала осыпать лицо Ильи — глаза, лоб, нос — громкими, крепкими поцелуями…

3

Печенкин сидел один в темном кинозале, смотрел «Бродягу», лузгал семечки, выплевывал шелуху на пол, но лучше ему, похоже, не становилось, та счастливая отключка и не думала приходить. Внезапно что-то затрещало, пленка косо оборвалась, и экран стал белым. В зале зажегся свет. Владимир Иванович посидел неподвижно, повертел головой, прислушиваясь к тишине, обернулся, взглянул на окошечко киномеханика, вновь посмотрел на белый экран, после чего сунул в рот два сложенных колечком пальца и пронзительно, по-разбойничьи засвистел. Экран, однако, оставался белым и немым. Тогда Владимир Иванович затопотал по гулкому деревянному полу и завопил по-дурному:

— Сапожники! Кино давай!

Но там, наверху, все не слышали, и тогда Владимир Иванович поднялся и затопотал громче и заревел, вскидывая попеременно сжатые в кулаки руки, натурально заревел, как медведь.

И свет в зале погас, а на экране вновь возникло изображение. Печенкин облегченно выдохнул, сел в фанерное кресло, вытер вспотевший лоб и почувствовал, что отпустило… Но, всмотревшись в экран, вновь поднялся. Там была не Индия — не солнце, пальмы и песни, а грязь, холод и кровь, там была Россия. Урбанский рвал на себе гимнастерку и требовал, чтобы стреляли в грудь. Это был не «Бродяга» — это был «Коммунист». Печенкин сразу все понял.

— Коммунист!! — яростно заорал он и побежал из зала.

4

В проекторской — как Мамай прошел. Видимо, Наиль искал нужную ему пленку: множество их, размотанных и перекрученных, лежали всюду большими змеиными клубками. Сам Наиль, пьяный как зюзя, сидел на яуфе, играл на гармошке и пел:

Талы, талы, талы бегелеп тора,Талы, талы, талы бегелеп тора,Тагын бер куресе килеп —Узек эзелем тора[1].

Владимир Иванович растерянно улыбнулся и крикнул:

— Наиль!

Тот перестал играть и петь и внимательно посмотрел снизу на Печенкина, пока еще его не узнавая.

— Ты ж не пьешь, Наиль! — улыбаясь, удивленно проговорил Печенкин.

Наиль, кажется, наконец его узнал, но не смутился и не испугался, а, выпятив грудь, проговорил важно: