Час мужества - Николай Михайловский

— Не знаем, — еле шевеля губами, ответил старшина. — Мы вышли первого июля. А сегодня?

— Сегодня семнадцатое число, — сообщил командир катера.

Вот и вся история. Я узнал о ней, приехав на торжества, когда отмечалось двадцатилетие освобождения Севастополя.

В канун праздника в вестибюле гостиницы собрались прославленные генералы и адмиралы, офицеры — военнослужащие и отставники, и люди в штатском с пестрыми орденскими колодками на груди. Каждого нового гостя, переступавшего порог гостиницы, моментально узнавали друзья, и он тут же попадал в крепкие объятия однополчан. Его долго тискали все по очереди, потом с восторгом осматривали, ощупывали и уже больше не отпускали от себя.

Не удивительно! Все же двадцать лет — не двадцать дней. Многие расстались с пушком на щеках, а встретились отцами и матерями, дедушками и бабушками. Впрочем, в эти дни они все были по-прежнему молоды...

Герои моего рассказа тоже получили приглашение и приехали на праздник. Их встреча явилась полной неожиданностью для них и окружающих. Она произошла во время телевизионной передачи с крейсера «Кутузов». Комментатор симферопольской студии телевидения рассказывал о шестнадцати сутках плавания. Назвал имена черноморцев. На освещенную палубу вышли Пельник и Селиванов. Не успели они двух слов сказать, как откуда-то со стороны вырвался Штеренбоген. Все трое обнялись и никак не могли расстаться...

И только не было на этом празднике командира шлюпки Михаила Кузьмича Белого. Он не вернулся с войны, его имя передавалось из уст в уста людьми, вспоминавшими дни героической обороны Севастополя.

На правом фланге

В далекой гавани

На обложке толстой, уже изрядно обветшалой тетради в коленкоровом переплете помечено: «Северный флот». Это одна из многих тетрадей моего фронтового дневника. Перелистываю страницу за страницей, и перед моим мысленным взором проходят знакомые лица моряков, о которых знала вся страна, а также длинная череда событий, свидетелем которых мне довелось быть.

В ту далекую пору ареной борьбы стали морские коммуникации. Здесь наши люди держали самый суровый экзамен, проявляя все лучшие качества и в первую очередь храбрость и решимость, волю к победе.

Обычно за короткими, лаконичными строчками сообщения Совинформбюро о потоплении нашими моряками в Баренцевом море вражеского транспорта скрывалась напряженная драматическая история поисков, атак, побед и поражений. Иногда, казалось, и успех не так и велик — местного значения. Но ведь именно из таких успехов и родилась впоследствии наша общая большая победа.

...Полярный день на Севере выбивает из привычной колеи человека, приехавшего откуда-нибудь из средней полосы нашей страны. В эту пору не ощущаешь движения часовой стрелки. В три часа ночи спать не хочется. Солнце светит ослепительно, как где-нибудь в Ялте или Сухуми. Правда, полярное солнце не идет в сравнение с южным. Нередко в разгар такого солнечного дня приходится вспомнить о шинели. Однако в полярный день, равно как и в полярную ночь, не затихали бои.

В те дни главная база Северного флота Полярный была центром боевой жизни. Отсюда уходили корабли в море, и сюда возвращались моряки после долгих, изнурительно трудных походов. И здесь же нашли приют мы — военные корреспонденты центральных газет, ТАСС и радио.

Еще в Москве я прочитал очерк о североморских подводниках, и мне особенно запомнилось имя И. Фисановича, одним из первых прорвавшегося во вражеский порт Петсамо. Очерк был написан вдохновенно и занимательно, так что, читая его, я представлял все перипетии умной и хитрой борьбы с врагом.

Приехав на Север, я с нетерпением ждал встречи с Фисановичем, но он долго не возвращался с моря, и в бригаде подводных лодок уже начались волнения. Лишь один человек хранил железное спокойствие. Это был прямой начальник Фисановича — командир дивизиона самых малых подводных лодок — «малюток» Николай Иванович Морозов, крепко сбитый пожилой человек, по-юношески живой и темпераментный, любитель «потравить» — рассказать какую-нибудь забавную историю и тут же посмеяться вместе с молодыми моряками. Таких историй было у него в памяти сотни. И рассказывал он артистически, трудно было отличить, где правда, а где вымысел. А история с его рыжими усами стала ходячей легендой на флоте.

Поскольку у русских моряков существовала традиция носить усы и бороды, Николай Иванович решил отпустить усы. Он дорожил своими густыми рыжеватыми усами, сам осторожно их подстригал, не доверяя парикмахеру. Но однажды, накануне выхода в море на «малютке» вместе с Фисановичем, он посмотрел в зеркало и сказал:

— Сбрил бы их, да жалко так, за здорово живешь, с ними расставаться. А вот если утопим с тобой парочку транспортов, так и быть, в честь победы пожертвую своими усами.

— А что если утопим один транспорт? — спросил Фисанович.

— За один транспорт — один ус, — лихо подмигнул Николай Иванович.

Они ушли в поход и потопили один транспорт. Накануне возвращения в базу Николай Иванович сел брить по уговору один ус, но, видя, что получилось уродство — тяжело вздохнул и пожертвовал вторым усом.

— А второй зачем же? — спросил Фисанович.

— Второй примите авансом. Неловко же старику с одним усом жить.

Эту веселую историю знали теперь все, от командующего и до официанток кают-компании. И когда я встретил Николая Ивановича и напомнил ему о том случае, он рассмеялся:

— Да, было такое дело...

Он продолжал острить и балагурить, хотя были все основания тревожиться о судьбе Фисановича.

— Мои птенцы не пропадают, — твердил Морозов. — И насчет Фиса не беспокойтесь. Найдет что-нибудь подходящее, тяпнет и придет домой. У нас строгие порядки: с. пустыми руками являться не положено.

Морозов оказался прав: дня через два утром мне позвонили с КП бригады подводных лодок и сообщили, что лодка Фисановича через полчаса будет в гавани.

Первый раз писатель Вениамин Александрович Каверин, с которым мы вместе жили, прервал работу на полуслове. Изменив своей обычной аккуратности, он не спрятал в папку написанные страницы, а схватил шинель, шапку и вместе со мной торопливо зашагал вниз под гору, где находилась база подводных лодок.

Там уже было полным-полно моряков, они толпились на маленьком огороженном пятачке и, как всегда, в центре внимания находился Николай Иванович.

— Какая это победа у Фисановича? — спросил кто-то из встречающих.

— Тринадцатая. Чертова дюжина! — весело ухмыльнувшись, сообщил Морозов и добавил: — Надо от нее поскорее избавляться. Беду приносит!

Все рассмеялись. Зашел разговор о морском суеверии.

Вениамин Каверин сказал, что это относится не только к морякам, и, к удивлению присутствующих, сообщил, как в некоторых парижских гостиницах нет тринадцатых номеров, на улицах нет домов под номером тринадцать. Есть двенадцать и двенадцать бис. Тоже суеверие...

Тем временем Морозов, точно предчувствуя, что лодка где-то совсем близко, вышел на самый край причала и нетерпеливо смотрел на темную гряду сопок, из-за которой вот-вот должна была появиться «малютка» Фисановича.

Томительно тянулись минуты ожидания. Морозов сбегал на командный пункт, помещавшийся рядом, вернулся обратно. По его взволнованному лицу и по тому, как он, сам того не замечая, жевал окурок, можно было догадаться — случилось что-то неладное...

Каверин подошел к нему и осторожно спросил, что там такое.

— Неприятность, — нехотя ответил Морозов. — Немецкий самолет вывалился из-за облаков и сбросил бомбу. Лодка погрузилась. Наблюдательные посты не могут обнаружить ее. Или она идет в подводном положении. Или...

Николай Иванович опять устремил свой взгляд к темной гряде сопок.

В эти самые минуты притихшую гавань вдруг наводнили гудки пожарного буксира, их подхватили сирены береговой базы. По пирсу пробежали матросы с зелеными сумками противогазов. На палубах подводных лодок суетились комендоры. Пушки, пулеметы развернулись направо. Где-то там, за серой грядой сопок, глухо пророкотали зенитки.

В этот день в третий раз из-за облаков появились «юнкерсы» и «мессершмитты». Никто не придавал этому серьезного значения. Все смотрели в одном направлении, туда, где в самый разгар тревоги показалась узенькая, длинная, как налим, «малютка». Она бесшумно скользила по глади залива, приближалась к своим старшим собратьям: «щукам», «эскам», подводным крейсерам...

Появился командующий флотом и целая ватага фоторепортеров и кинооператоров. В наступившей тишине были ясно слышны щелчки затворов и шум кинокамер.

«Малютка» находилась посреди гавани, когда к единственной пушке на ее палубе подбежал орудийный расчет, из ствола вырвался желтый огонек и прогрохотал выстрел. «Значит, кого-то «убили!» — буркнул Морозов и от радости схватил за плечи и потряс стоявшего рядом моряка.