Никто - Альберт Лиханов

Топорик слушал Валентина не в половину, а в оба уха. «Трое пострадали», – сказал он. Убили, что ли, троих? Хозяин всегда слышал незаданные вопросы – и впрямь волчье чутье.

– Не боись, – усмехнулся, – мы за так мокроту не разводим. Есть и другие кары для виновных. А расплатится по полной заказчик. И исполнитель.

Валентин встал, походил по комнате, вдруг спросил:

– А ты не хочешь мамку-то поискать?

– Чью? – спросил.

– Да твою!

Топорик тряхнул головой, что-то много всего на него наваливалось за какие-то двадцать четыре часа.

– Зачем? – спросил он сперва и, не дождавшись ответа, сказал: – Нет!

– Давай, давай! – ухмылялся Валентин. – Я знаю одно местечко. Прокатимся. Ну нет, так нет, ничего страшного.

Он вытащил вяло противящегося Кольчу сперва с дивана, потом на улицу, сел за руль «Вольво».

Весна летела над землей, ускоряла свой ход дребезжащими золотыми ручьями, птичьим граем, теплыми вздохами ветра. Ей не было дела до человеческих обид и печалей, до бедности и богатства, до верности и лжи – она несправедливо предназначалась всем – и в этом была заключена непонятная правда.

Почему всем – поровну? Почему тем, кому худо, хотя бы на самую малость не добавить солнечной ласки и сладкого вкуса тающего снега? Почему бы не отобрать у злодеев милостей природы? Пусть бы не кивали им приветливо набухшие, пушистые ветки вербы, не бил в глаза, не внушал чувство счастья дрожащий свет ручья…

Но – нет. Отчего-то всем равен, всем вдосталь приходится счастливый, внушающий надежду переворот природы.

4

Двухэтажный и когда-то, видать, симпатичный удлиненный дом с облупленной, палевого, теплого цвета штукатуркой стоял на краю города. К подъезду вела старая липовая аллея. Сейчас деревья чернели высокими и мощными колоннами, и где-то вверху голые ветви сплетались в некое подобие крыши, наверное, летом укрывающей прохожих от дождя.

«Вольво» вкатилось в этот древесный коридор, остановилось у подъезда, и, немного поколебавшись, Валентайн попросил Кольчу малость подождать.

Он пошел в дом, и только теперь Топорик обратил внимание на синюю с белыми буквами вывеску: «Городской дом ребенка» . Сердце екнуло, но как-то нехотя, несильно, Кольча усмехнулся. Наивный человек этот Валентин. Да спроси его самого, и он пересказал бы слово в слово, что рассказал ему Георгий Иванович. «Топорова Мария Ивановна». И прочерк там, где пишутся сведения про отца. Искать отца не было смысла, а мать? Да ее просто нет. Если бы была, хоть самая последняя забулдыга, давно бы нашла, явилась во двор, как являются несчастные эти коротышки, полупьяные мамашки, от одного вида которых становится муторно.

И свидетельство о рождении теперь у Кольчи, а не в какой-нибудь канцелярии, как раньше, когда был несмышленым. Это кроме паспорта. А паспорт, понятное дело, главный документ, в нем, слава Богу ничего лишнего нет, никаких родителей. Вообще, зачем он вздумал сюда ехать, не спросив по-настоящему согласия Кольчи?

Он подумал минуту, потом решительно перебрался за руль, включил зажигание, развернул машину на узкой площадке и проехал к выходу из аллеи: пусть Валентин знает, как он ко всему относится. Снова пересел на пассажирское место, вздохнул.

Минут через десять дверь открылась, и шеф воскликнул:

– Ты чего?

– Ничего! – беззлобно ответил Топорик. Злоба уже истаяла, испарилась.

– А ну-ка, сдай машину назад, и давай зайдем. Есть что послушать.

– Я не хочу, – вскинулся было Кольча, но, увидев оловянные глаза Белобрысого, подчинился. Опять пересел за руль и отогнал машину к подъезду. Пока она шла, подвывая, Топорик вспомнил тетю Дашу, как повариха сказала возле своего скособоченного домишки: «А ты в Дом ребенка сходи». Он ведь так и не сходил. И вот его приволок Валентин.

Он вздохнул, подчиняясь хозяину, опять покоряясь чьей-то чужой воле. Всю жизнь так. Сначала жил по командам в интернате – подъем, отбой, строиться! – а теперь вот не по команде, а по чужому хотению. Разве он просил? Ему вовсе это не нужно…

Но движок выключил, вышел к шефу, двинулся в раскрытую дверь.

Где-то в глубине дома слышались детские голоса, плач или писк, не поймешь. Валентин вошел в одну из комнат, там сидела женщина, похожая на Зинаиду, только черная и немного старше. А так все сходилось: полная фигура, большая грудь, толстые ноги. Подкрашена по моде.

– Вы знаете, – заговорила она с ходу, продолжая, видно, прерванный диалог, – нам вообще-то это не рекомендуют, да и мы у себя ничего не храним, все передается дальше, в Детский дом, в интернат. У тебя что сохранилось, – спросила тетка, обращаясь к Кольче, – метрика, это ясно, а еще что?

– Ничего, – сказал он в смятении.

– А в метрике какая запись? Только мать? Как ее зовут? Фамилия?

Кольча сказал. Она задумалась.

– На вымышленное имя не похоже. Я здесь недавно, надо ветеранов порасспрашивать, может, помнят… Вообще-то бывает так, – и только теперь предложила: – Да вы садитесь.

Они уселись на стульях возле стенки, и Топорик разглядел комнату. В шкафах неплохие игрушки, сразу видно, иностранного производства – новенькие, детьми не захватанные. На стенах – разноцветные календари и плакаты. Отдельный низенький столик – цветы в хрустальной вазе, еще столик с расписным самоваром и целой горой конфетных коробок. За спиной у детской начальницы негромко погуживал финский холодильник «Розенлев», а на окнах колыхались розовые занавески из красивой ткани. Неплохо тут было, очень недурственно, да и директриса, или как ее там, при внимательном рассмотрении будто в театр собралась: платье, гренадерскую грудь не скрывающее, состояло из мелких черных кружавчиков, явно недешевого происхождения, пальцы обеих рук были усеяны кольцами.

Словно цыганка, подумал Кольча, и сразу себя оспорил: у цыганок колечки недорогие, тонкие, а тут широкие, с каменьями. Откуда такое? Их директор, Георгий Иванович, годами ходил в одном костюме и даже на празднике, в особом, сером пиджаке с синим галстуком смотрелся ненамного лучше приодетого дворника Никодима. И не было у него никаких богатств, кроме книг, об этом интернатские знали хорошо. А потом и книги он покупать перестал – стало дорого.

Тем временем начальница-"цыганка" принялась разъяснять, каким образом дети попадают в ее заведение.

– Первое, – загибала она толстый палец с кольцами, – отказники. Тогда в деле должно быть заявление матери об отказе с данными паспорта и прописки. Найти нетрудно. Второе –подкидыши. Тут уж фантазируем мы! Или милиция, которая нашла. Придумываем имя ребенку и вымышленные имена матери, отца, фамилию изобретаем. Какой-нибудь Светлев! Огнев! На что выдумки хватит. – Она смеялась во весь рот, и во рту у нее опять было золото. – А Топоров? Это – вряд ли! Уж очень простая фамилия. Третье. Если отнят по суду. Но тут – целая кипа бумаг! Судебное решение! Документы о родителях. Тут вообще никаких секретов быть не может! – Она откинулась на спинку добротного кресла. – Да и вообще! Какие у нас секреты? Мы не военный объект! Не оборонный завод!

Опять она расхохоталась уверенным каким-то, довольным смехом. И вдруг обратилась к Кольче:

– А ты очень хочешь найти маму?

Он вздрогнул от глупого вопроса, смутился, мотнул головой. Потом проговорил:

– Не очень…

– Ну и умница! – воскликнула детская дама. И, тыча пальцем, как в американских фильмах, будто ставя точки этими указательными движениями, внушительно произнесла, разделяя слова: – Как! Педагог! Я утверждаю! Что! Лучше! Не искать! – И вдруг добавила каким-то неожиданно человеческим тоном: – А то разочаруешься. Станешь еще более… одинок.

С Кольчей, походило, она разобралась и теперь повернулась всем корпусом к Валентину – прекрасно подстриженному, пахнущему фирменным «афте главе» – лосьоном после бритья – да и вообще, судя по всему, главному в этом визите.

– Я, конечно, запишу, – уже записала, – заезжайте недельки через три-четыре, я запрошу наш департамент, потом заявка в архив, знаете, все теперь не так просто…

– Николай, ступай в машину, – улыбаясь, мягко попросил Валентин, и Кольча, вежливо попрощавшись, вышел в коридор.

Он уже навидался этих торгашеских ухваток. Сколько раз за свою короткую жизнь видал он таких бабенок на Валентиновых объектах. Странно, мужики торговались короче, легче уступали, если речь шла о повышении цены за услуги, а бабы в таких же перстнях начинали всякий раз отбивать свои взносы, рассказывая, как плохо идут дела и растут закупочные цены. Эта дама в кольцах ничуть не отличалась от торговок, облагаемых данью. И Кольча, и Валентин учуяли знакомые интонации сразу, а чувствительный хозяин отослал младшего брата вон.

Топорик постоял в коридоре и уже достал из кармана пачку с куревом, но вдруг и для себя неожиданно сунул ее назад и пошел не к выходу, а вдоль по коридору, застланному красной дорожкой. Детский писк становился внятнее, отчетливее, и Кольча открыл белую дверь. В большой и светлой комнате вдоль стен стояли рядами деревянные кроватки, а в них, как белые коконы, лежали младенцы. Взрослых не было. Топорик двинулся между рядами, разглядывая лица совсем новеньких людей, глядевших на него кто с удивлением, кто с безразличием. Один – или одна, поди пойми! – глядела на него с улыбкой, будто признала родню, и Кольча поцокал ей языком, кивнул, приветствуя. Розовое создание обнажило беззубые десны, радуясь безвестно чему, покрутило в ответ головой, а потом так и смотрело, не отрываясь, на него, пока он шел от кроватки к кроватке.