Ужин для огня. Путешествие с переводом - Александр Стесин

Несколько лет назад мой университетский приятель Эрик вытащил меня на ретроспективу фильмов великого Хайле Геримы в Гринвич-Виллидже. О том, что Хайле велик, я слышал еще от Деми, которая одно время посещала его «дискуссионный клуб» в подвале вашингтонского книжного магазина и почитала его чуть ли не духовным наставником. Для Деми, с ее идиосинкразией на все эфиопское, это почитание было крайне нетипичным. Но Хайле и сам крайне нетипичен. В ландшафте эфиопского кинематографа, среди малобюджетных мелодрам, мыльных опер и остросоциальных короткометражек, фильмы Хайле Геримы стоят особняком. Он – из другого теста и из другого мира: изгой-диссидент-эмигрант, культовая фигура. Сын опального поэта и драматурга, он эмигрировал в Америку в конце шестидесятых, закончил режиссерский факультет института кинематографии в Лос-Анджелесе, примкнул к движению за права чернокожих, разочаровался в коммерческой киноиндустрии и, объявив себя независимым кинематографистом, стал снимать фильмы для гипотетического зрителя – было ясно, что в Америке их не станут смотреть, а в Эфиопии не станут показывать.

В середине семидесятых, вернувшись на родину в кратком промежутке между Хайле Селассие и Менгисту Хайле Мариамом, Хайле-американец снял «Мирт сост ши амит» («Жатва трех тысяч лет»). На съемки ушло две недели и двадцать тысяч долларов: все отпускные и все личные сбережения начинающего режиссера. Мартин Скорсезе называет «Жатву» одним из шедевров мирового кинематографа, и, пожалуй, с ним трудно не согласиться. Любопытно, что в этом фильме, вышедшем практически одновременно с «Зеркалом» Тарковского, за кадром звучат стихи Геримы-отца в исполнении автора. Впрочем, на этом параллели с Тарковским заканчиваются; по стилю режиссуры Хайле Герима семидесятых напоминает скорее Параджанова. С тех пор утекло много журчащей за кадром воды, у Хайле вышло несколько прекрасных документальных фильмов, два или три игровых. Большую часть из них он снял на свои деньги (доходы от книжного магазина-кафе, небольшие ссуды). С миру по нитке – кредо независимого режиссера. Над своей последней и – по изначальному замыслу – главной картиной «Теза» он работал (читай: собирал средства) в течение четырнадцати лет.

После нью-йоркского показа «Тезы», душераздирающего фильма о судьбах потерянного поколения, демократичный мэтр пригласил всех желающих выпить кофе. К моему удивлению, желающих было немного. Мы отправились в русское кафе, находившееся через дорогу от кинотеатра, где проходила ретроспектива. С виду грозный и грузный, как гениальный сыщик Ниро Вульф из детективных романов Рекса Стаута, Хайле оказался на редкость приятным собеседником с неистощимым запасом запоминающихся историй. Со временем то, что он рассказывал тогда за столом, смешалось в памяти с сюжетами его фильмов, и теперь мне трудно понять, откуда что берется. Но я отлично помню его рассказ – не рассказ даже, а диатрибу – о Зара-Якобе, вернее, о путанице, возникшей вокруг этого имени.

Дело в том, что в эфиопской истории было два знаменитых Зара-Якоба: деспотичный монарх и философ-самородок. Первый правил Эфиопией в XV веке и запомнился неординарными методами, которые он использовал для объединения церкви, расширения государственных границ и усиления императорской власти. Так, узнав об очередном дворцовом заговоре, во главе которого стоял его собственный зять, Зара-Якоб провел большой «шум шыр» (перераспределение придворных должностей) и отдал основные государственные посты своим дочерям. Когда же обнаружилось, что принцессы плетут интриги не хуже разжалованных феодалов, эфиопский король Лир не стал ждать развязки, а устроил публичную казнь заговорщиц, обвинив их в вероотступничестве63. Для вынесения смертного приговора при царе Зара-Якобе хватало одного доноса, причем казнили, как правило, сразу двоих: жертву доноса и самого доносчика.

Второй Зара-Якоб был современником Декарта, о котором не мог знать, так как провел бóльшую часть жизни в монашеском уединении; к тому же он жил в эпоху, когда европейцы были изгнаны из Эфиопии и государство находилось в культурной изоляции. Тем не менее в трактатах философа Зара-Якоба, обнародованных его учеником Уальдэ Хейватом, содержатся рассуждения, во многом перекликающиеся с картезианским дуализмом и методом радикального сомнения («А вы небось думали, философия была только у вас в Европе», – походя заметил рассказчик).

Причина путаницы в том, что император Зара-Якоб тоже писал трактаты религиозно-философского характера. Вряд ли он поднимался в своих сочинениях до высот Декарта. Но, по словам Хайле, в сознании многих современных эфиопов два Зара-Якоба сливаются воедино, и возникает образ легендарного царя-философа. Возможно, эта «путаница» насаждается специально. В конце концов, министерству пропаганды не впервой перекраивать под себя историю, говорил Хайле, а легенда о великом царе-мудреце, свидетельствующая о древних истоках просвещенного абсолютизма в Эфиопии, на руку нынешнему правительству. При этом она прекрасно уживается с полемикой, направленной против «университетской прослойки». Во времена Хайле Селассие «университет» был объявлен рассадником коммунизма, при Дерге – пристанищем реакционеров, а при Мелесе Зенави – источником этнического шовинизма. Кто бы ни правил страной, правда всегда одна: философия – удел царей, остальные должны сидеть тихо.

Нечто похожее – о перекройке истории и травле свободомыслящей интеллигенции – я услышал теперь и от Тамрата. Я даже спросил его, знает ли он, кто такой Хайле Герима. Как не знать: Хайле родом из Гондэра, здесь его знает каждый. Профессор Хайле Герима. Он ведь профессор, да? У вас там в Америке к таким, как он, прислушиваются, дают им звание профессора. А здесь… Он же приезжал сюда лет десять назад, хотел насовсем вернуться. Но быстро вспомнил, от чего уехал. Власти позаботились, напомнили. Зато вот пьесу его отца недавно поставили в Национальном театре. О сражении при Адуа. Об этом можно.

***

Вечером Тамрат вывел нас на центральную улицу и неожиданно откланялся. «Я вам, наверное, уже надоел со своими россказнями. Дам вам возможность погулять по городу вдвоем, завтра утром встретимся в вашей гостинице». Не вдвоем, а втроем: стоило нам отделиться от гида, как за нами увязался гаврош с неотвязным «Hello, money!». «Hello, money!» – повторял он с все большим азартом, не отставая от нас ни на шаг. Так продолжалось минут сорок.

– Далеко пойдет, – усмехнулся Прашант.

– Может, дать ему денег?

– Зачем? Для него это игра. Я сам в такие игры играл, когда был мальчишкой в Бомбее. Он, конечно, парень не промах. Но и мы не пальцем деланные, поиграем еще.