Метро 2033: Изоляция - Мария Стрелова

Митя заметался по каменной клетке, от решетки – к пленнице и обратно.

– Помогите, помогите!

– Что орешь, предатель? – мрачно спросил Павел Михайлович, появляясь возле импровизированной тюрьмы собственной персоной.

– Она умерла! – всхлипнул Анохин, стоя на коленях возле тела женщины.

Иванов торопливо открыл замок, вошел внутрь и склонился над Мариной. Пульс не прощупывался. Глаза закатились, а губы отливали синевой.

– Вот же …! – выругался старший помощник начальника станции. – Так и есть. Анохин, собирайся!

– Куда? – выговорил Митя. Его губы прыгали, лицо побелело.

– На поверхность. Ты и Хохол. И эту с собой захватите, у нас не кладбище, а в туннель выкидывать не дам, еще не хватало, чтобы крысы расплодились на всякой падали. – Голос Иванова прозвучал холодно и очень просто. Приказ о казни двух человек самым простым способом в метро – отправлением на поверхность без защиты и патронов – был отдан буднично и без эмоций.

– Нет, – шепнул юноша, но тут же взял себя в руки. – Химзащиту дадите?

– На хрена? Все равно мутанты тебя съедят раньше, – недобро усмехнулся Павел Михайлович.

– Я имею право взять старый комплект химзащиты! Мой комплект! Это последнее желание осужденного! – выкрикнул Митя.

Иванов отреагировал на выходку весьма спокойно.

– Ну что же, воля смертника – закон.

– И мне «химзу», – подал голос Хохол.

– Договорились. Хотите продлить мучения? От лучевой болезни помереть, а не от зубов мутантов? Право ваше. Конвой!

Гермоворота со скрежетом раздвинулись ровно на такое расстояние, чтобы туда можно было вытолкать осужденных. Перед выходом на поверхность Анохину и Хохлу развязали руки, дали по старому пистолету с одной пулей – чтобы можно было застрелиться раньше, чем начнется долгая и мучительная агония.

– Счастливо оставаться! – Хохол весело приложил ладонь к виску, будто отдавая честь, и опустил на лицо маску респиратора.

Митю трясло. Его с трудом вытолкали за ворота, у паренька подкашивались ноги. Последним, будто куль с тряпьем, выкинули тело Марины. На женщине остались лишь камуфляжные брюки и куртка. «Берцы», химзащиту и поясную сумку с остатками транквилизаторов и блокнотом забрал себе Павел Михайлович.

– Желаю вам подыхать долго и мучительно, – напутствовал Иванов. Створки захлопнулись, отсекая последний оплот цивилизации от обреченных на смерть.

* * *

Аня бегло осмотрела себя в зеркало и осталась недовольна.

– Ну и что это? Разве это похоже на девушку? – поинтересовалась она.

Марина лениво потянулась.

– Отстань. Тут все так выглядят.

Два года спустя после катастрофы Алексеева беседовала со своей подругой Аней во время короткого перерыва между постоянными делами и заботами в своем кабинете.

Девушки бункера выглядели одинаково: коротко стриженные – так легче поддерживать гигиену, – одетые с основном в камуфляж, который разведчики приносили со склада туристического магазина, найденного ими в паре километров от бункера. Глаза обычно запавшие, с расширенными зрачками из-за нехватки света, одинаковые грустные улыбки. Тяжкого труда в бункере девушки не знали, хватало мужчин, способных взвалить на себя и заботы разведчика, и поломки в оборудовании, и трудные ночные дежурства у дверей и по этажам. Но девочки помнили прежние времена, и в самом нежном возрасте хотелось цветов и конфет, хотелось романтики. Кому-то повезло – после вылазок разведчики приносили своим половинкам милые безделушки, которые они находили в еще целых магазинах на поверхности, а кто-то в условиях количественного преобладания слабого пола оставался без должного внимания. К таким женщинам относились и Аня, и Марина.

Алексееву не трогали. Мужчины бункера опасались лишний раз навязать ей свое внимание – приближенная к Григорию Николаевичу, строгая, постоянная занятая заместитель начальника вызывала уважение пополам с элементарным нежеланием лишний раз напрягаться и искать способы завоевать внимание. Женщин хватало, и освободившийся после очередной ссоры парень быстро находил другую вторую половинку. В замкнутом пространстве, когда все были друг у друга на виду, истерик, слез и громких скандалов было не избежать.

Аня же обладала тяжелым характером. Когда случилась Катастрофа, Марина встретилась с подругой в бункере – девушке, как сотруднице факультета, несказанно повезло. Или не повезло. Потому что очень скоро, когда глобальные бытовые проблемы бункера были более-менее решены, Анин характер окончательно испортился. Особенно после того, как Григорий Николаевич выкинул на поверхность Лешу, человека, которого она спасла, рискуя жизнью. «Зачем мне все это надо?» – стало любимой фразой девушки. А в бункере устанавливали всеобщую трудовую повинность, пытались наладить культурную жизнь, руководство – в основном Марина, как ровесница большей части обитателей подземного убежища, – старалось избегать накала страстей. Среди толпы совершенно чужих людей, которые волей судьбы объединились в вынужденную общину, невозможно было избежать разногласий. Накричать на подругу Алексеева не имела морального права, а терпеть и дальше ее постоянную злость на весь мир, хмурое лицо и обиженно сдвинутые брови не могла.

– Ну чего, чего тебе не хватает в этой жизни? Мы тут все равны, все одинаково питаемся, одинаково одеваемся, разве плохо? – мирно поинтересовалась Марина, отхлебнув морковного чая из битой железной кружки. Основу рациона составляли корнеплоды, которые выращивались при свете ультрафиолетовых ламп, и чай из сушеной моркови стал основным и любимым напитком бункера. Поначалу плевались – от его пресного и сомнительного вкуса, который после остатков стратегических запасов заварки казался гадким пойлом. Потом притерпелись, сдружились, и горсточка сушеной морковки обязательно находилась у каждого в кармане или в узелке возле спального места.

– На поверхность хочу, – мрачно заявила Аня.

– В разведчики, что ли? Ну, давай я тебя возьму в экспедицию, Григорий Николаевич никому не отказывает в инициативе, – улыбнулась Марина.

– Ты не поняла. Я прежнюю жизнь хочу, чтобы как раньше.

Алексеева удивленно раскрыла глаза. Такие разговоры в бункере считались крамольными и были не в чести.

– Ты же понимаешь, что ничего не вернуть, – тихо ответила девушка. К горлу подступил комок. Пожалуй, самой больной темой после двух лет существования под землей становились воспоминания о прошлой жизни.

– Мне тут не нравится.

– А кому нравится?.. – горько усмехнулась Марина. – Ты это дело брось, так и свихнуться недолго. Нужно жить и радоваться тому, что мы выжили. Это у тебя характер такой, Анька, тебе и в старом мире все плохо было.

«Наташа-Наташенька, почему ты не спаслась… Почему страшный мир забрал тебя, а не Аню? – проскользнула в голове нехорошая мысль. – Нет, так думать нельзя, все предрешено за нас. Значит, так было нужно. Прочь глупости!»

Алексеева старательно оберегала себя от ненужной рефлексии. Где-то в глубине души она понимала, что потихоньку озлобляется, становится хуже, намного хуже, чем прежде. И в то же время – лучше. Теперь она никогда бы не бросила друга в беде, хотя жизнь разведчика учила иному – бросай товарища и спасай себя, потому что в следующий раз может не повезти тебе, и тогда никто не даст и ломаного гроша за твою жизнь. С другой стороны, особая власть в бункере сделала ее жестче, циничнее, теперь пришло понимание, что человек действительно ничего не стоит в выжженном войной мире.

Раньше быть отзывчивым было не модно. Престижным считалось заработать горы денег, урвать кусок побольше. Жизнь не раз прикладывала девушку головой об стол, за доброту плевали в лицо, за милосердие – предавали.

– Давно-давно, еще до Катастрофы, мой любимый человек получил травму, – вслух начала размышлять Марина. – По нынешним меркам, когда каждый день видишь, как умирают люди, пустяковую. Но тогда это казалось концом света. И тогда я, несмотря на все трудности, осталась рядом и помогла ему встать на ноги. А через неделю он предал меня, забыл. Когда мы пару раз встречались после, вел себя так, будто я чужая, да не просто чужая, а случайная женщина с улицы. Тогда это казалось настоящей бедой. Сколько слез было пролито. А сейчас что? Сейчас есть проблемы намного важнее, чем разбитое сердце. Сотни разбитых душ, искалеченных судеб. И никто никогда не будет помогать за «спасибо», каждый стремится только к собственной выгоде. То, что было возможным на поверхности, в наших катакомбах – табу. Милосердие, любовь, верность? Это слова, пустые и забытые. Кто мы теперь? Жители подземелья. Жалкие рудименты обновленного мира. Там теперь новые хозяева, а нам здесь просто хочется выжить. Когда самоцель – выживание, весь мир – одна сплошная экзистенциальная теория. Кругом все плохо, кажется, пора сложить лапки – а мы боремся, напоминая лягушку в молоке, которая барахталась, взбила масло и выбралась. Мы тоже хотим выбраться, но куда? На поверхности жизни нет. Здесь тоже. Мы – замкнутая популяция, обреченная на вымирание если не от голода и радиации, то от генетических мутаций. Через три поколения все жители бункера станут друг другу родственниками, и мы просто исчерпаем генофонд. В прежней жизни у нас было столько проблем… Денег нет на новый компьютер. Бросил парень, цветы не дарит, гад, правда, Ань? Белую юбку в стиральной машинке с красным шарфом постирали, теперь она бледно-розовая и в разводах, вот горе было, а? Столько слез проливали зря. Столько всего мелочного и ненужного крутилось вокруг, и только сейчас все поняли, что это были семечки. А сейчас мы пытаемся выкарабкаться, и наша главная цель – не утратить человеческий облик. Мы готовы воровато шнырять по поверхности, опасаясь новых хозяев вымершего мира, тащить под землю остатки того, что удалось накопить нашим предшественникам, но все равно жить. Согласись, так лучше, чем никак. Мы не ценили. Не осознавали, что мир, в котором мы жили, – прекрасен. Ты помнишь, как солнце играло в окнах Главного здания МГУ на закате, как пылало небо за нашим корпусом? А мы сидели на работе и жаловались друг другу, что устали, нет денег, лень тащиться до метро… Помнишь, как здорово, когда на рассвете выходишь из дачного домика? Роса играет на траве, каждая капелька – такое маленькое солнышко. У тебя на даче росла елка… Зимой каждая иголочка была припорошена снежком. А у бабушки в саду росли яблоки. И можно было утром открыть окно, полной грудью, без противогаза вдохнуть воздух, потянуться к ветке яблони и укусить яблочко. Наши дети не знают, что такое дача, что такое солнечный свет, яблоки, шоколад. Единственная сладость, самая долгожданная и желанная, – это морковка с сахаром, благо, нашлись запасы на одном из складов. Осточертевшая, надо сказать, морковка. Я все бы отдала, чтобы вернуться обратно, чтобы видеть не свинцовое небо через грязный плексиглас, а розовые облака на синем небе. Чтобы смотреть не в бетонную стену бункера, а в широкое окно, видеть перед собой любимый город. Чтобы пойти в поход, бруснику с кустов собирать – а я, глупая, не любила походы. Чтобы… чтобы в Крым вернуться, хоть на час, и опять увидеть море…