Слова без музыки. Воспоминания - Филип Гласс

стал старше, но все равно играет он замечательно.

У Джона Раусона был обычай: каждый свой день рождения писать автопортрет.

— Сколько еще лет ты будешь так делать? — спросил я его однажды.

— Не очень долго, — сказал он. — Потому что до тридцати одного года не доживу.

«Странная фраза, но он же это не всерьез», — подумал я. Мне не показалось, будто он хочет меня попугать. Откуда вдруг такое предчувствие? Он выглядит совершенно здоровым, никаких неизлечимых болезней у него нет, настроение прекрасное. И вот спустя несколько лет, когда я жил в Париже, Джон и Мишель поехали путешествовать через всю Америку, вдвоем на одном мотоцикле. Однажды, едва они заселились в какой-то мотель, чтобы переночевать, Джон сказал: «Немножко покатаюсь».

Мишель позвонил мне по телефону в Париж.

— Джон только что умер, — сказал он.

— Что стряслось?

— Мы сейчас в Вайоминге, он сел на мотоцикл, поехал не очень быстро, вообще-то даже медленно, и тут мотоцикл опрокинулся, и Джон умер.

— Что случилось: он на что-то наехал?

— Нет, мотоцикл просто опрокинулся.

— Джон был в шлеме?

— Да.

— От чего он умер?

— Непонятно. Ехал на мотоцикле, мотоцикл опрокинулся, и он умер.

Это случилось в пятидесяти или шестидесяти футах от мотеля, прямо на глазах у Мишеля. В тот день Джону исполнилось тридцать лет.

Вскоре произошло еще кое-что странное. Мне позвонил из Лондона актер Дэвид Уорриллоу, член труппы, созданной нами в Париже; позднее, в Нью-Йорке, мы нарекли ее Mabou Mines Theatre Company («Театральная компания Мабу Майнс»). Тогда я только что обосновался в Нью-Йорке по новой, после жизни в Париже и Индии.

Оказалось, что в Лондоне Дэвид общался с каким-то медиумом или ясновидящим. Он такими вещами увлекался, я же не придавал им особого значения. Как бы то ни было, Дэвид сказал, что его английский друг-медиум хочет мне кое-что передать от художника, которого я знал. Я сказал Дэвиду, что действительно дружил с одним художником, который недавно умер.

Я уверен, что Дэвид никогда в жизни не встречался с Джоном. Дэвида я знал по Парижу, Джона — по Нью-Йорку. В общем, Джон просил передать мне, что присутствовал на моих недавних концертах и хочет поделиться со мной мнением об этой музыке.

Я счел, что для меня на этом разговор окончен. Я сказал Дэвиду, что хочу кое-что сообщить Джону, а Дэвид пусть окажет мне любезность передать это через медиума. И попросил передать, что мне совершенно неинтересно разговаривать с мертвецами. Все разговоры придется отложить на будущее, до нашей возможной встречи. После этого ни медиум, ни Джон не подавали мне никаких весточек.

Помимо Джона, в здании на Фронт-стрит было много других художников. Я очень сдружился с Марком ди Суверо, который занимал помещение на четвертом этаже, прямо надо мной. Познакомились мы вскоре после того, как я там поселился. Как-то днем я сидел и работал и вдруг услышал на лестнице громкое бряцание, которое приближалось снизу. Выглянув в дверь, я увидел жилистого молодого человека с всклокоченной рыжеватой бородой, который сидел в инвалидной коляске. Двое парней несли его наверх. Он был очень рад знакомству со мной, и я пригласил его выпить кофе. Оказалось, он скульптор и недавно стал калекой, получив травму при падении в пустую шахту лифта. Конечно, ему пришлось сбавить темп работы, но он вовсе не собирался бросать искусство. Он страшно обрадовался, что этажом ниже живет музыкант и композитор, и мы чудесно проводили время вместе. Возвращаясь домой, он часто заглядывал ко мне, мы разговаривали, иногда слушали музыку. Так завязалась дружба, которая продолжается доныне.

Марк выписался из больницы совсем недавно. Сверху слышался шум: прямо над моей головой шла какая-то весьма напряженная работа. Однако, пока Марк не пригласил меня в свой лофт, я не знал, чего ожидать. Как-никак, он передвигался в инвалидной коляске: что ему, собственно, по силам? И вот я увидел несколько гигантских, дерзких произведений: свободно стоящие скульптуры из громадных деревянных брусков. Массивные железные цепи, которыми они были обмотаны, придавали им дополнительный смысл. Я обомлел, кажется, чуть не лишился чувств. Работы были очень сильные, абстрактные, почти неимоверные; они еле помещались в мастерской, хотя она была раза в два просторнее моей комнаты. Марк, сидя в инвалидной коляске, улыбался от уха до уха. Увидев мое изумление, он радовался, как никогда.

Я узнал, что он готовится к большой выставке в деловом центре Манхэттена — в «Грин Галлери» Дика Беллами. В то время Дик Беллами тоже был молод. Это был стройный мужчина, который говорил вполголоса и славился своим прекрасным чутьем на молодых художников и новаторские работы. Я познакомился с ним лишь почти десять лет спустя, будучи ассистентом в мастерской Ричарда Серры; Беллами одним из первых заметил и высоко оценил творчество Ричарда. В общем, тогда, через неделю, я пошел на вернисаж к Марку и снова испытал потрясение.

Но лишь в 1977 году мы с Марком наконец-то поработали совместно: я писал музыку для фильма Франсуа де Мениля и Барбары Роуз о Марке и его скульптурах. В фильме прослеживается ход его работы над несколькими крупноформатными уличными скульптурами, а мне заказали музыку к каждой работе, показанной в фильме. В итоге это превратилось в одну из моих ранних грамзаписей под названием North Star («Полярная звезда»; одна из работ, показанных в фильме, первоначально так и называлась). Но все это случилось лет через двадцать после моего знакомства с Марком. Когда фильм вышел, мою музыку издали на виниловых пластинках и кассетах, и Марк говорил мне, что с особым удовольствием слушал ее в наушниках, когда, сидя в кабине крана, работал над новой скульптурой.

Прожив около года на Фронт-стрит, я перебрался в небольшой дом на Парк-стрит в Чайнатауне. Всего того квартала на Фронт-стрит больше нет: его поглотил парк, разбитый напротив Гробниц (этим ласковым прозвищем нью-йоркцы окре-стили центр предварительного заключения около Уголовного суда). Но на рубеже 50–60-х, когда парка и в проекте не было, близ Рыбного рынка жили самые разные художники. По слухам, там были лофты у Джаспера Джонса и Сая Твомбли, но их я никогда не встречал в округе. Недавно я прочел, что Боб Раушенберг в середине 50-х, после учебы в колледже Блэк-Маунтин, тоже жил на Фронт-стрит. Я-то познакомился с ним спустя много лет, когда он жил на Лафайет-стрит чуть севернее Хьюстон-стрит. К тому времени (учтите, это было намного позднее, в середине 80-х) я обосновался в том же районе, на Второй авеню, Роберт Мэпплторп жил на Грейт-Джонс-стрит, Чак