Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке - Иван Владимирович Ельчанинов

Арлстау вовремя вытащил из баула пачку денег, открыл бардачок и положил в него волшебную бумагу.

Таких деньжат рука водителя ни разу не сжимала! Нога вернулась к педали газа, и художник со спокойной душой продолжил смеяться.

«Как ребёнок!» – укорил он себя чуть позже и досказал водителю свой ответ:

–Не верю я в это, а вас всех, верящих в особенные года, тайные организации и концы света, считаю сумасшедшими! Вот и всё! Никто не в праве судить меня за мнение – оно ведь часть меня!

Водитель уже не слушал. Не то, что было всё равно, но он уже летал в своих облаках – думал, что подарит дочке, во что оденет жену, а себя уже видел на морях и в барах, с моделями в руках.

С последней фантазией переборщил он, согласен.

–Время покажет, – буркнул чуть позже водитель и решил довезти художника до самих деревьев, хотя мог бы оставить в багряной роще.

Затем долгие минуты молчания, пребывания в дорожных мыслях. До леса ехать сто с лишнем километров и, на удивление Арлстау, за всё это время водитель ни разу не раскрыл рта. Видимо, смирился.

Бывают такие люди – они, вроде бы, добрые, хорошие, но говорить с ними ни о чём не хочется, не интересно и всё. Умел художник обманывать себя, но чаще не желал себе этого, и многословность дарил единицам. Не любил он говорить с теми, кто мало понимает его порядок мыслей, лишь твердя о сумбурности. Взять, даже своих близких – был скрытен с ними и ничего не рассказывал, и они ни раз его этим потакали, но его не изменить и не поменять сущность. Кровное родство не в ответе за понимание. Два брата и две сестры – и все разные, и все говорят на разных языках, хоть и звучание этого языка, казалось бы, похожее…

Дорога уже давно была окутана высокими деревьями, холмистой местностью и оставалось лишь дождаться момента, когда водитель ударит по тормозам. В окно уже можно было увидеть два дерева, что коснулись небес, но художник намеренно прятал взгляд, чтобы не лишать своё будущее удовольствие некоторых красок.

Лицо водителя вновь вернулось в прежнее, недовольное состояние. Лишь выходя из машины, художник исправил недовольство каждой чёрточки лица водителя, сунув тому вторую пачку денег. Благо, падающее с небес, хоть и не живёт долго, но всегда вызывает искреннюю радость, даже на лице.

–Ограбил что ли кого?

–Нет, сам заработал.

–Тогда, тем более, не понимаю.

–Ладно, счастливо, непонимающий…

Попрощался и хлопнул дверью громче, чем нужно, но теперь это было простительно.

До деревьев сто пятьдесят шагов, десяток мыслей, два события, а людей столько, словно в километрах от них находятся. Слишком мало для первого чуда света, даже несмотря на то, что в их время можно посчитать в уме, сколько осталось путешественников и среди них не было верующих в конец света. В основном, все сидят в своих норках и ждут, когда настанет их персональный конец.

Взглянул на деревья снизу-вверх и сразу же спустился с неба синего на землю. Макушка у двух деревьев одна на двоих – она густа и широка, и, будто бы пытается зацепиться за небо и проникнуть в него.

«Вот, что, действительно, велико и готово ни на одну вечность, а я, всего лишь, человек!», – подумал он и шагнул на встречу к первому чуду света…

***

Недалёкое прошлое…

Кому понять переживания Леро? Наверное, никому – никто ведь не знает, что она увидела в своей душе, когда художник раскрыл ей и свою душу тоже. Разделить это знание не с кем. Никто и не поверит, кроме художника, «Но ему ничего не сказала, убежала, как маленький трус!». Он то точно поверил бы.

Что он сам видел в её нарисованной душе, она не знала – ноги, убежав, не позволили ей спросить и об этом, а потом весь день, вечер и бессонную ночь они не решались вернуться, лишь изучали каждый уголочек своей комнаты.

Сначала увидела себя такой, какой она и есть, какой себя и представляла глазами дорогих людей – что, чистая она, и лист её не перепачкан; что смотрит правильно на мир, не искажённо; что правит в ней добро и не дано ступить ей в темноту. Ей это понравилось, даже очень и дало ответы на многие сокрытые вопросы, которых сама себе не задавала, и мысли в этом не пытались ей помочь.

Затем узрела кое-что другое, никак не относящееся к её жизни, принадлежащее, скорее, художнику, чем ей – что он принадлежит другой, что у кого-то больше прав на это чудо, и любовь чья-то сильнее её влюблённости. Всё это увидела со стороны, своими глазами, не чужими.

Это не могло не взволновать, но самое главное ожидало, как обычно, впереди. Художник нарисует что-то, что изменит жизнь каждого и нарисует он это не только своими губами. И это узрела своими глазами, но они, словно были не её – чужие, отдалённые от её разума.

Столько ожиданий, столько желания понять свою душу, а в итоге такое зрелище. «Стоит ли ему об этом говорить? Или нельзя вмешиваться в такие перемены Вселенной?». Не только поэтому сбежала, но это основная причина – увиденное затуманило все остальные причины убегать. Был лишь один выход – бежать от этого человека, как можно дальше, как можно быстрее, хоть и догонять он не станет.

Она посчитала свою душу слишком жалкой и ничтожной перед душой художника, даже, несмотря на то, что души художника она не увидела, даже, несмотря на то, что художник натворит в будущем. Но так считала Леро, и никто бы не смог её переубедить, кроме самого художника.

Ближе к вечеру уже жалела, что попросила его нарисовать её душу, ещё большее сожаление испытывала от того, что сбежала. Таких людей, просто так, не встречают, такими не разбрасываются по пустякам. В тот же день она хотела вернуться к нему, и, если потребуется, на коленях попросить прощения за свой поступок, но не смогла, колени были не готовы. Страх остановил её и попросил перенести все свои слова на следующий день, без труда убедив, что завтра будет лучше, чем вчера.

Ночь провела с мыслями о художнике – можно сказать, в его постели. Громко сказано, но своих желаний не обманешь. Терзала в ней простыни и смелую фразу «Нарисуй мою душу». Начинала себя ненавидеть.

Заснула поздно, потому проспала тот час, когда художник был ещё дома, не услышала