Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов

глаза, надвигающиеся на тебя волнистой, глубокой небесной синью.

Ее насмешливость меня озадачила и насторожила — такой насмешливости не было у тех молодых женщин, каких я видел, едва закрывал глаза. «Видать, большая просмешница», — определил я с некоторой странной тревогой. Но ее насмешливость вместе с тем была совершенно необычной, не обидной, а какой-то освежающей, вроде внезапного ласкового ветерка в степи. И я без страха смотрел в ее чистое румяное лицо с ямочкой на круглом подбородке.

Перед тем как мне уйти, поповская дочь улыбнулась своей подруге и сказала:

— Поздравляю, Гутя. Тебя ожидают здесь большие успехи.

Я не совсем понял намек поповской дочери, но что-то царапнуло меня, будто острыми коготками. Однако приезжая поспешила меня успокоить:

— Да, будем знакомы. Зовите меня. Гутей. Полное мое имя — Августа. Очень редкое, особенно для деревни.

Что ж, совершенно естественно — у такой редкостной девушки, как она, имя должно быть редкое. Такого имени я никогда и не слышал прежде…

…После вступления в комсомол я частенько стал бывать в Народном доме. Вместе с другими молодыми комсомольцами я был, по существу, на побегушках у заведующего домом и избой-читальней. Мы помогали ему во всякой мелкой подсобной работе. В мои обязанности, кроме всего прочего, входили хлопоты об оружии, которое требовалось для большинства спектаклей. По этой причине, должно быть, я пользовался особой благосклонностью заведующего Народным домом.

Через час я уже летел обратно с билетами для девушек. Билеты были бесплатные, их мог получить каждый желающий, и распространялись они для придания спектаклям какой-то особой исключительности и, конечно, ради рекламы. Впрочем, и без них, какой бы ни ставился спектакль, Народный дом был полон народа.

Мне уже казалось, что таинственнее и красивее Гути никого нет на свете. Все в ней необычно, волнующе. Появление ее в Бутырках было чудом из чудес. Я уже знал, что отныне моя жизнь вся без остатка будет посвящена ей, только ей одной. Я без конца произносил ее редкостное имя. Не вслух, конечно, а украдкой: легонько посвистывал, как суслик, отчего получалось:

— Гуть! — и добавлял, едва шевеля губами: — …тя! Гуть-тя! Гуть-тя!

Никто не мог бы догадаться, что означает мое посвистывание, хотя я почти в открытую твердил и твердил ее имя:

— Гуть-тя! Гуть-тя!

Девушки все еще сидели на лавочке у калитки, как это водится в деревнях: смотрели на прохожих и, несомненно, показывали себя, шептались и заливались смехом…

— О, уже есть билеты! Великолепно. Благодарим. — Гутя осмотрела билеты. — Но какой же ряд?

— Да любой, — ответил я, поддаваясь ее оживлению. — Вы приходите пораньше и садитесь поближе к сцене.

— Постараемся? — спросила Гутя, обращаясь к подруге, и, засмеявшись, добавила с непонятной мне лихостью: — Все мосты сожжены!

— Что ж, пойдем, — согласилась поповна.

…Я и мои товарищи устраивали во время спектаклей разные «шумы» за сценой: свист вьюги, конский топот, разноголосицу толпы, выстрелы… Все у нас всегда получалось хорошо, слаженно, а тут — по моей вине — мы не однажды устраивали «шумы» невпопад, что вызывало смех и ропот в зале. Но я, отчего-то нервничая, никак не мог сосредоточиться на выполнении своих обязанностей. Я без конца выглядывал в разные щели и дыры в декорациях, находил в зале лицо Гути и тихонько посвистывал:

— Гуть-тя! Гуть-тя!

Мои товарищи удивлялись:

— Ты что все свистишь?

— Досвистишься! Выгонят отсюда!

Мне казалось, что и Гутя оживленно, с улыбочкой, тоже ищет мои глаза, там и сям появляющиеся за декорациями, а совсем не интересуется тем, что происходит на сцене. И мне думалось, что она одна сразу же, даже издали разгадала, отчего я часто посвистываю и почти беззвучно добавляю слог «тя», и что ее забавляет моя выдумка.

Пока заведующий Народным домом выговаривал мне за рассеянность во время спектакля, вся публика растеклась по улицам села. Гутя и поповна были уже дома; в их горнице с занавешенными окнами тускло светилась висячая керосиновая лампа. Я грустный возвращался домой.

— Гуть-тя! Гуть-тя!

Недели две мою жизнь, хотя она и оставалась обычной, земной, зачастую можно было сравнить с орлиным парением над степью. Земля со всем, что было на ней — с борами, озерами, березовыми колками, селами, дорогами, стадами пасущегося скота, косяками гулевых коней, крестьянскими пашнями — была, конечно, все той же знакомой землей, но виделась она мне с орлиной высоты совсем иной. Все на ней было предельно разумным и прекрасным. Даже мертвые горько-соленые озера с голыми берегами и причудливыми зелеными разводами по всему водному зеркалу выглядели изящными кружевами на земной груди. Даже засеребрившиеся, иногда почти побелевшие солонцы, где жила лишь реденькая, чахленькая травка и обитали лишь чибисы, воспринимались как нарядные украшения однообразной ковыльной степи. Ощущение полета, что случалось, бывало, только во сне, всегда соединялось с ощущением необычайной свободы и счастья. Трудно выразить словами, что было сутью этого счастья, от которого радостно сжималось сердце, скорее всего, это была убежденность, что ты живешь на свете не только для себя, но и еще для кого-то, кто очень и очень нуждается в тебе. Чтобы не обмануть его ожиданий, тебе хочется стать самым смелым, самым сильным и добрым человеком на земле. Ради него ты готов на любое самопожертвование, на любой подвиг. Вот эта твоя отзывчивость, готовность выполнить все желания того, кто нуждается в тебе, отдать ему все, что есть дорогого в твоей жизни, и составляет твое счастье.

…Я очень редко видел Гутю, чаще всего в вечерние часы, на скамейке у ворот и, конечно, издали, — не пристало комсомольцу вертеться поблизости у поповского двора. С Гутей всегда сидела ее подруга, поповская дочь, а то и сама попадья. Нельзя было даже и мечтать о какой-то встрече с Гутей наедине. За то время, пока я с напряжением всматривался в нее из-за своего забора или от своей калитки, меня не однажды то бросало в жар, то знобило, как на сквозняке. Хорошо, что такие встречи — через улицу — обычно были недолгими, иначе со мной могла случиться какая-нибудь беда.

Но у меня, к счастью, тогда обнаружилось другое, особое зрение, каким я видел Гутю когда угодно, весь день-деньской, весь вечер, до той секунды, пока меня не одолевал сон. То были наши замечательные встречи! Я видел Гутю в самых разных местах и на сельской улице, и в лодке на озере, и на лесной дороге, и в раздольной степи… И всегда она была со мной, только со мной! Реальные вечерние наблюдения за Гутей давали мне немногое, почти ничего не прибавляя к тому, что я узнал о ней при первой встрече. А вот особое,