Глиняный папуас - Геннадий Гор

Потом Громов сказал:

— На улице льет дождь.

И посмотрел на мои ноги в новых сандалетах.

— А мне казалось, что ты в ботинках пришел на микропористой подошве.

— Это не я. Ты ошибаешься. Это мальчик.

— А ведь верно. На его ногах я видел твои непромокаемые ботинки. Не бойся, не пропадут.

— Знаю. Но костюм в химчистке все-таки почему-то пропал.

— Случайное совпадение, — сказал Громов. — Или по ошибке выдали другому, спутав его с тобой.

— А не могли, — спросил я, — его случайно со мной спутать? Он так похож на меня, особенно когда был без усиков.

— Ты с ума сошел? Он никуда не отлучается, кроме прошлого.

— Значит, он может вернуться обратно в меловой период?

— Это еще нуждается в доказательстве. Но мы и это узнаем.

— Когда?

— Когда мой отец закончит докторскую диссертацию. Его приглашали в Сибирский филиал Академии наук. Там и без докторской с ним будут считаться. Но он отказался.

— А здесь? Разве здесь не считаются?

— Не особенно. И все из-за этой находки. Ее здесь считают почти за шотландского плезиозавра. Понимаешь?

— Понимаю. Думают, что все это липа.

— Ну, пока! — сказал Громов.

— Пока!

На улице моросил дождь. Когда я подходил к дому, я невольно остановился возле газетного киоска. Там толпилась очередь за «Неделей», «Техникой молодежи», «Искателем» и другими остро дефицитными изданиями. Я невольно усмехнулся и подумал, что в дефицитных изданиях, которые они ждут под дождем, нет ничего про мальчика и по будет до тех пор, пока отец Громова не закончит свою докторскую.

— Где ты пропадал? — спросила меня мать, открыв дверь.

— А что?

— Костюм твой нашелся.

— Какой?

— Который пропал в химчистке. По ошибке отдали другому. А он вернул.

— А тебе не описали наружность того, кто вернул?

— Мне это ни к чему. Наружность описывают, когда вор. А это был честный человек и все произошло по недоразумению.

22

Я много думал о судьбе мальчика (копии). Меня немножко тревожило его будущее. Неужели ему, действительно, суждено стоять в музее, не двигаясь, как все другие экспонаты, сохраняя одно и то же выражение лица и не имея права даже переменить позу? Все это как-то не укладывалось у меня в голове, но продолжало почему-то тревожить.

— Отчего ты такой унылый сегодня? — спросил меня Витька недалеко от учительской.

— Ни отчего, — ответил я. — Просто так.

— Не выдумывай. По лицу вижу, что есть причина.

И тут я не выдержал, рассказал Витьке и про свои встречи с мальчиком и про свои опасения.

Витька выслушал меня, хмыкнул носом, а потом сказал бодрым голосом:

— Ничего с ним не станет. Постоит.

Меня просто удивило это равнодушие и бессердечие.

— А ты когда-нибудь пробовал стоять так в одной позе, как памятник?

— Но я же не копия, не находка, не экспонат. Я живой.

— Он тоже живой.

Витька оглядел меня с ног до головы, а потом покачал головой:

— Винтики не работают? Несешь антинаучную ахинею. Форменный обыватель!

— Живой он! За это я почти ручаюсь.

— Опять со своим честным словом! А факты? Доказательства? Аргументы?

И Витька круто повернулся и пошел не спеша в класс.

Действительно, он был прав. Но почему я не хотел с ним согласиться? Из самолюбия, из упрямства? Нет. Все было против меня и против мальчика, но я все-таки не сдавался.

На Витьку это все же произвело кое-какое впечатление, оставило след в его душе.

— Послушай, — сказал он мне на большой перемене. — Ты, кажется, говорил, что с ним там в кабинете великий русский путешественник Пржевальский?

— Не сам! Только портрет.

— Я знаю, что не сам. Сам давно умер. Я не к тому…

И Витька задумался. И лицо у него стало другое, совсем такое, какое было в больнице имени Куйбышева, в палате травм и несчастных случаев, после того, как в него попала стрела, пущенная глиняным папуасом.

Я не мешал Витьке стоять и думать. Я терпеливо ждал и надеялся. На что? Может, я рассчитывал, что Витька согласится со мной и поверит?

Наконец Витька нарушил молчание.

— По теории вероятности, — сказал он, — такой случай, как с мальчиком, потребовал бы слишком много времени.

— Сколько? — спросил я.

— Несколько сот миллионов лет. А с мелового периода прошло только несколько миллионов. Понял? Значит, случай такой невозможен.

— Вполне возможен, — настаивал я.

— Нет, невозможен.

— Возможен.

— Для обывателя все возможно, — сказал Витька. — Даже чудо.

— Я не обыватель. Чудес не бывает.

— Возможны и чудеса. Но каждое чудо требует на свое осуществление столько времени, что это даже невозможно себе представить. А время у всех ограниченное, даже у природы.

С этим я спорить не стал. Витька гораздо больше меня знал про природу из справочников и энциклопедий.

Не знаю почему, но тут черт меня дернул похвастаться:

— А знаешь, на кого похож мальчик? — спросил я вдруг Витьку.

— Знаю, — ответил Витька. — На Эйнштейна.

— Нет. Не угадал, — сказал я.

— Ну, тогда на Дарвина.

— Да Дарвин же с бородой, старик. А он мальчик, почти наш ровесник.

— В детстве и Дарвин был мальчиком. Так на кого?

— А ты угадай.

Витька подумал и вдруг выпалил:

— Может, на Громова? Впрочем, сомневаюсь. Громов чистюля. И кроме того, задаваться любит.

— Не угадал, — сказал я. — Он похож на меня. И даже костюм точно такой, как у меня.

Тут Витька расхохотался и сплюнул.

— Типичный идеалист, — сказал он. — Все кажутся. А только ты один не кажешься, а существуешь. Ты, да еще мальчик в твоем костюме.

Он хмыкнул носом и пошел туда, где стояли Девяткин и Десяткин, теперь оба с усиками, один с рыжеватыми, а другой с неопределенного цвета. Витьку вечно тянуло к Девяткину и Десяткину, да еще к стройному интеллигенту, сразу похожему на всех.

Но хватит о Витьке, о Девяткине с Десяткиным и об интеллигенте тоже! Все они одного поля ягоды, хотя и не только кажутся, но и существуют. Довольно о них! Но Витьке тоже! Мы с ним в тот день окончательно поссорились. И я был в очень плохом настроении всю неделю. И не из-за двойки, которую схватил у англичанки, а просто так, ни из-за чего.

В конце недели стало чуточку веселее, И я забыл про двойку и про Девяткина с Десяткиным, которые каждый раз, завидя меня, почему-то подначивали и хохотали. Забыл я про них. Дело в том, что я узнал ужасно хорошую новость.

Я встретил Громова. И где? В музее, возле папуаса.

Громов стоял и задумчиво смотрел на лук и стрелу, привезенные еще в прошлом веке великим русским путешественником Миклухо-Маклаем из Новой Гвинеи. Смотрел он также на пальцы, натягивавшие тетиву. О чем думал Громов? Не знаю. И зачем пришел сюда, в музей? Тоже не знаю. Я еще подумал: не пришел ли он сюда выбрать для мальчика подходящее место где-нибудь в сторонке, где меньше экскурсантов?

Я ждал, когда Громов заметит меня. Потом я поздоровался.

— Ну, как твой отец? — спросил я Громова.

— Спасибо. Здоров.

— А как докторская? Подвигается?

— С докторской неважно, — ответил Громов. — Отец ее, кажется, собирается порвать. И начать другую.

— А что?

— Ничего. Мальчик-то, кажется, не копия, а настоящий.

23

Я уже хотел закончить свой рассказ, но тут случилось еще одно происшествие, произошел еще один редкий необыкновенный случай, по словам моего двоюродного брата Володи, все же гораздо более вероятный, чем отломавшийся палец у глиняного папуаса, вызвавший полет стрелы.

Приходит ко мне домой Витька Коровин и не один, а со своим интеллигентом. И в руках у каждого из них книжка в оранжевой обложке, где крупными буквами написано: «Фантастика, 1965».

Красивый, стройный интеллигент молчит и только улыбается очень приятной, располагающей к себе грустной улыбкой, а Витька говорит:

— Вот тут напечатано про Громова и про копию мальчика, который прилетел на Землю в юрский период.

— Во-первых, не в юрский, а в меловой, — возразил я, — а во-вторых, он не копия, а, кажется, настоящий.

— Кажется, — передразнил меня Витька. — Тебе всегда все кажется! Вот, чтобы тебе не казалось, и прочитай эту повесть. Почитай, и тогда поймешь свою ошибку.

— А кто написал? Наверное, та детская писательница, которая ходила к тебе в больницу?

— Нет! Но детская писательница, а вполне взрослый писатель-фантаст. И фамилия короткая — Гор.

— Может, она взяла себе этот псевдоним?

— Да нет. Зачем ей присваивать чужую фамилию, когда ее и так все знают? Не она, даю честное слово.

— А откуда ты знаешь?

— О воспитании ничего нет, о значении семьи и школы тоже. И фантастику не любит, а пишет только про то, что видел своими глазами.