Кролик успокоился - Джон Апдайк

Надрывные завывания — это большие уродливые косилки с барабаном впереди, управляемые молодыми парнишками, взялись за работу на гринах. Беспокойные, навзрыд, крики чаек. Норфолкская сосна — промежутки между ветвями идеально выверены, как между тонкими железными прутьями, подпирающими перила его балкончика. Поразительно. Он все еще во Флориде, все еще жив. По-утреннему прохладный, солоноватый воздух с залива проникает через оставленную на ночь двухдюймовую щель в раздвижной застекленной двери. Дженис спит рядом. От ее тела исходит тепло, маленько с душком; ночная испарина прилепила сзади к шее несколько темных завитков. Там, у шеи, седых волос меньше всего — сокровенное гнездышко ее прежнего, шелковисто-брюнетистого образа. Спит она на животе, повернув голову в сторону от него, и если ночь выдается холодная, стягивает с него одеяло и подворачивает под себя, а если жаркая, откидывает и наваливает на него — якобы во сне, не нарочно. Кролик вылезает из их огромной двуспальной кровати, идет в ванную комнату с розовой ванной и душем и справляет малую нужду в розовый же унитаз. Он садится на стульчак — так получается тише, струйка стекает по передней стенке. Он чистит зубы, но с бритьем решает погодить — его распирает любопытство, а пока он будет бриться, Дженис может улизнуть, смешаться с остальными, как это ей уже не раз удавалось. Он снова юркает в постель, стараясь не беспокоить ее, но втайне рассчитывая, что от шелеста простыней и мягких колыханий матраса — без этого никак — она, может, и сама проснется. Убедившись, что ей все нипочем, он тихонько тормошит ее за плечо.

— Дженис? — шепчет он. — Золотко?

— Ну что? Не трогай меня, отстань, — доносится откуда-то из подушки.

— Ты во сколько вчера легла?

— Не знаю, не смотрела. В час.

— Где все-таки болтался Нельсон? Как он вам объяснил?

Она не отвечает. Хочет, чтобы он подумал, будто она снова провалилась в сон. Он не спешит, выжидает. Нежно поглаживает ее по плечу. Та французская картина по телевизору вчера вечером, кусочек из которой он успел ухватить, очень его взбудоражила — сама идея жены-незнакомки: раз-два и вот ты уже влез в ее жизнь, пристроился рядышком с ее маленьким, теплым, загорелым телом. Жена, которую знаешь не больше, чем первую встречную шлюшку, — не в этом ли главная прелесть отношений между мужчиной и женщиной? Все так же не поворачивая головы, она говорит:

— Гарри, еще раз меня тронешь — убью.

Он призадумывается и затем решает пойти в контрнаступление.

— Где его черти носили? — требовательно вопрошает он.

Она перекатывается на спину, поняв, что сопротивление бесполезно. Ее дыхание отдает вчерашним табаком. Вообще-то считается, что курить она бросила, но стоит поблизости оказаться Нельсону с его «Кэмелом» или Пру с ее «Пэл-Мэлом», как она снова хватается за сигареты.

— Он и сам толком не знает. Так, гонял туда-сюда. Говорит, ему нужно было проветриться, душно, говорит, в этой вашей Флориде, как в карцере.

А парень-то прав: здешняя жизнь вся сводится к нескольким узеньким тропочкам, которые ты сам же и протоптал. Одна к «Уинн-Дикси», другая к кинокомплексу и магазинам в торговом центре на Палметто-Палм, еще две к доктору и к гольф-клубу — и обратно. Как-то так получается, что между этими тропками вроде бы ничего и нету, пальмы да пальмы, все одинаковые, да кактусы, да жаждущие напиться газоны, да голый солнцепек; гостиницы, где ты не живешь, и пляжи, куда тебе вход закрыт; есть еще так называемая внутренняя Флорида, сердце полуострова, до которого никак не сподобишься добраться, потому что в сущности незачем. В Пенсильвании, по крайней мере в округе Дайамонд, все пути-дороги надежно вымощены памятью, все хожено-перехожено и нет таких мест и закоулков, где бы раньше ты уже не бывал.

Облизнув губы и поморщившись так, будто у нее саднит в горле, Дженис продолжает:

— Он ехал по 41-му до — как его, Нейплса[50]? — там он зашел перекусить, потому что ужасно проголодался, и позвонил нам, но телефон не отвечал, не зря я тогда хотела подождать, не уходить сразу из дома, но ты же заявил, что умираешь с голоду...

— Ну, правильно. Давай вини во всем меня.

— Да я ни в чем тебя не виню, милый. Мы ведь не только из-за тебя сорвались с места. Детей надо было чем-то занять, они уже все извелись, ну, я и подумала: что бы ни было, жизнь продолжается, сходим поужинаем, отвлечемся; но сам посуди, каково мне было слышать, что он таки звонил — звонил, наверно, в ту самую минуту, когда мы только вышли за дверь, и в результате он со скуки накачался пивом — там, в этой дыре, и делать-то больше нечего — и на обратном пути немножко сбился с пути, пришлось ему поплутать, бедняге, ты же знаешь, как это бывает, если проскочишь поворот на Пиндо-Палм: едешь потом и едешь, все вроде одинаковое, никаких ориентиров.

— У меня просто нет слов, — говорит Гарри. Он чувствует, как гнев закипает у него в груди, и от возмущения даже садится. — Никому ничего не сказать, вот так взять и исчезнуть неизвестно куда — на сколько? восемь часов? Совсем с ума спятил. Он всегда был с приветом, но это чистой воды помешательство. Лечиться ему надо, вот что.

— Он приехал абсолютно трезвый, — миролюбиво говорит Дженис, — привез нам в подарок крокодильчиков, знаешь, такие маленькие, сувенирные? Мы с Пру от неожиданности расхохотались. По одному детям и даже один персонально для тебя — представляешь, стоит стоймя, а в лапках клюшка для гольфа? — Она откидывает одеяло у него с колен и кладет руку на ширинку его пижамы, на то, что там под ней дремлет. — Привет, как поживаем? Что-то давненько вы к нам не наведывались.

Но теперь он не в настроении. Он нешутейно шлепает ее по руке, натягивает на себя одеяло и бурчит:

— Мы к вам наведывались, забыли? Перед Рождеством.

— Задолго перед Рождеством, — говорит Дженис, глядя прямо перед собой, и на мгновение его охватывает шальная надежда, что она сейчас снова приспустит одеяло и без лишних разговоров нырнет головой туда, откуда была только что изгнана ее рука, — в точности как Тельма, с которой он тайком встречался последние десять лет и которая чуть не с порога приветствовала его именно таким образом; но у Дженис это не в чести. Иногда, правда, случалось, но сперва ей надо было хорошо надраться, а он ее такой терпеть не мог: что-то мутное и неуправляемое подымается в ней тогда, что-то опасное, разрушительное — не только для него, для жизни вообще. — Ну, как знаешь, было бы предложено, — говорит она, имея в виду, что попомнит ему этот отказ, если потом ему вдруг самому приспичит, и выбирается из постели со своей стороны кровати. Ночная рубашка у нее задралась к поясу, и, прежде чем она успевает ее одернуть, он наслаждается видом упругих белых ягодиц над загорелыми ляжками. Понимая, что провинился, он слушает, как она спускает воду в туалете и как с яростным шумным напором вырывается струя из включенного душа. Он представляет себе совершенно отчетливо, как она выглядит, вылезая из-под душа: голова в прозрачной шапочке, попка порозовела, а спереди все в белом бисере, будто подернуто росой, — и ему становится жаль, что они оба, он и его маленькая смуглявенькая жена, его упрямая пугливая дуреха, Спрингерова дочка, вынуждены жить в мире, где простые и понятные природные сигналы по большей части не принимаются в расчет. Здесь во Флориде им неизбежно приходится проводить вместе больше времени, чем раньше, и как же они с этим справляются? Очень просто — повернулись друг к другу спиной и обзавелись слоновьей кожей. Он три-четыре раза в неделю играет в гольф, а у нее есть ее теннис, ее курсы, ее какие-то личные дела. Когда она выходит из ванной в махровом халате, он все еще в постели — читает про козни британцев против голландских купеческих кораблей и про настоятельную потребность для Франции заново отстроить свой обветшалый флот, для чего надобен был балтийский лес, доставляемый голландскими судами, — на случай если вдруг Дженис захочется еще раз попробовать его растормошить, но к этому времени на другом конце квартиры уже проснулись дети и Пру знай успевает по-матерински озабоченно их одергивать.

— Давай попробуем сегодня посвятить день Джуди и Рою, — предлагает Гарри. — А то они у нас тут совсем приуныли, тебе не кажется?

Она не отвечает, подозревая какой-то подвох. В его словах ей слышится укор Нельсону за то, что он пренебрегает своим родительским долгом. Возможно, правильно слышится. Какой из Нельсона отец? Всю жизнь цеплялся за мамочку с папочкой, до сих пор отучиться не может! А если в процессе формирования личности своевременно с биологической точки зрения не удается сломать сложившийся стереотип, то (это Кролик не сам придумал, вычитал где-то) так с ним всю жизнь и проживешь до самой смерти. Он спрашивает:

— О чем это вы с Пру все время секретничаете?

— Так, ничего, женский вздор, — говорит она, деловито поджав губы. Почему-то когда Дженис одевается, у нее на лице всегда такое потешно сосредоточенное, строгое выражение. Даже если весь наряд — брюки да блузка, чтобы прошвырнуться в «Уинн-Дикси», она напоследок одаривает зеркало взглядом, в котором читается суровый приговор и мужественная готовность не дрогнув встретить худшее.