Любовь фрау Клейст - Ирина Муравьева

Он сердито пригладил свои позолоченные усы. Фрау Клейст сидела неподвижно.

— А к нам приходили прелестные дамы, цветущие, сильные. Грудь, ноги, бедра! — Он удрученно покачал головой. — И что говорили? «Пожалуйста, доктор, я вас умоляю!»

Фрау Клейст начала стягивать с руки перчатку, но так и не стянула ее, сил не было.

— Коллега Крюсманн, — продолжал он, — однажды, когда я еще был студентом, пригласил меня посмотреть, как он извлекает зародыша из плаценты при внематочной беременности. Я, разумеется, побежал. Зародышу было два месяца. Вы знаете, это прекрасно устроено! На редкость прекрасно и просто устроено! Представьте себе: в жидкости находится микроскопическое человеческое существо. При этом полностью сформированное, с очень тонкими артериями на кончиках крохотных пальцев, с очень маленькими венами. Оно как бы плавает в собственном озере. И так как-то ловко, вы знаете, юрко! Приятно смотреть, просто очень приятно! — Усатый одобрительно засмеялся. — Но когда коллега Крюсманн проколол плаценту, этот маленький человек — очень, знаете, маленький и очень милый, — он сразу же умер. И весь изменился. Таким сразу стал нехорошим… как будто кусочек чего-то… Вот так, meine liebe[9]… Что с вами?

— Со мной? — пересохшими губами спросила фрау Клейст и громко сглотнула слюну. — Со мной ничего.

— Если я не ошибаюсь, — вкрадчиво заговорил он после небольшой паузы, — Гретхен было пятнадцать лет. Хорошее число. Когда мальчику, — он опять сделал небольшую паузу, — или девочке исполняется пятнадцать лет, любое мужское или женское лицо, располагающее известной степенью внутренней свободы, может, так сказать, вкусить от плодов наслаждения…

— Зачем вы пришли? — Фрау Клейст уронила на пол снятую наконец-то перчатку.

— А я не пришел, — усмехнулся он и тут же наклонился, поднял перчатку и вежливо протянул ей. — Я здесь был. Я просто пил кофе. Что вас удивляет? Нельзя так бояться, meine liebe… У вас-то все было очень цивилизованно. Прекрасная клиника, аллеи… Чистая операционная, умелые медсестры… Наркоз. Легкий ужин в четыре часа… Я вот вспоминаю другое, и кровь просто в жилах… Да, кровь моя стынет. Хотите, я вам расскажу?

Он с озабоченной, но все-таки дружелюбной миной придвинулся к самому лицу фрау Клейст.

— Представьте: Россия, Москва. Дикий холод, мороз тридцать градусов. И девочка лет девятнадцати. Такая дурнушка, блондиночка. И вдруг приезжает красавец. С Урала, я думаю. Впрочем, неважно. Ручищи! Такой как сгребет… Короче, она залетела. Прелестное слово: она «залетела»! Он, кстати, даже и намерен был жениться, потому что нуждался в московской квартире, но он был женат, развестись не успел, и ему, согласитесь, нужно было осмотреться, нельзя же так, сразу… Она «залетела». Сначала и не поняла. А как поняла, тут уж поздно… Животик… — Он обеими ладонями показал «животик» и грустно усмехнулся. — Сказала ему. Он приходит: «Малышка, не бойся. Все сделаем. Завтра. Пойдем к моей тетке, пропустим стаканчик». Пошли они завтра. Ужасный мороз, все в тумане. Сугробы, сосульки. Приходят. Старуха. Уже, кстати, пьяная. Он ставит бутылку. Еще выпивают. Он с этой старухой. А девочка ждет. «Ты, милый, ступай, — говорит старуха, — мы тут без тебя обойдемся». Он ей подмигнул и ушел. «Ложись, — говорит старуха. — Сюда вот, на стол». А на столе две кошки. Свернулись, лежат. Она их смахнула: «Брось, стервы!» Подстелила какую-то простынку. Взяла шприц. Сначала что-то закачала из банки, потом из бутылки всю водку, какая осталась. «Раздвинь-ка мне ноги… пошире, пошире…» И р-р-раз! Эту смесь ей туда и влила.

Фрау Клейст положила руку на горло, в котором забился пульс. Он быстро взглянул на нее.

— И девочку всю обожгло. Но терпимо. Она увидела под стулом перчатки и испугалась за своего милого: «Замерзнет ведь он без перчаток!» Старуха сказала: «Еще полежи минут пять и вставай. Пойдешь по нужде, и все выйдет». Противно, не так ли?

Фрау Клейст молчала.

— Но, может, старуха была слишком пьяной, а может быть, ей не хватило раствора, но только ребенок родился. С таким вот пятном во всю щеку. А что вы хотите? Его обожгло. Ах, варвары-люди! По мне, так уж лучше Джек Кеворкиан…

— Кто? — не поняла фрау Клейст.

— Ну, Кеворкиан, мой старинный приятель. Мы встретились с ним лет… позвольте… когда это было? Проклятая память! Сегодня какое? Десятое, верно? Ну, значит, лет двадцать назад. В Голландии. Чудное место, сплошные тюльпаны. Вы были, конечно? Да, много тюльпанов. Но люди какие-то… Как вам сказать? Беспечные люди, доверчивы больно. — Скрутил папироску, зажег и смеется. — Нельзя так, согласны? Но я не об этом. А Джек мне попался случайно. Был очень солидный симпозиум медиков. У них все как прежде. Люблю эту клятву! Наивная, в общем, но чудная клятва! Слова-то какие? «Клянусь Аполлоном-врачом, Асклепием, Гигией, Панакеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу…» Красиво?

Фрау Клейст опять сглотнула слюну.

— А главное — просто! Глядите: «Я не дам никому просимого от меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла. Точно так же не вручу никакой женщине абортивного пессария. Чисто и непорочно буду проводить я свою жизнь и свое искусство…» О чем мы? О Джеке? Он приехал на этот симпозиум исключительно потому, что в нашу милую цветущую Голландию уже закралась мысль об эфтаназии. Об этом тогда много спорили. И Джек, бедный, с пеной у рта доказывал, что главная добродетель врача — это помочь больному безболезненно уйти на тот свет! Он был простодушен и очень доверчив. — Собеседник фрау Клейст грустно улыбнулся. — С ним было легко, с этим Джеком.

— Кому это было легко? — спросила фрау Клейст.

— Нам было легко, — отмахнулся он. — Приятно, когда человек прямо сообщает о своих намерениях. Едва только он начал проводить опыты среди смертников, я сказал себе: «Какой бескорыстный, услужливый малый!» И я не ошибся, ничуть не ошибся!

Фрау Клейст почувствовала, что ей нечем дышать, и привстала со стула.

— Вам, может быть, взять еще кофе? — с торопливой отзывчивостью спросил он и действительно вскочил на свои худые ловкие ноги, подозвал официантку, и черно-красная густая жидкость, излучающая легкий пахучий пар, потекла в чашку фрау Клейст из белого кофейника.

— Джек Кеворкиан успел отхватить крупный грант, — спокойно и дружелюбно, как будто фрау Клейст его расспрашивала, а он отвечал, продолжал незнакомец. — Он начал опыты на переливание крови живому от трупа.

Она оттолкнула от себя дымящуюся чашку.

— Первого покойника, вернее, покойницу, привезли со сломанной шеей. Он взял ее кровь сразу. Прямо из сердца. И ввел ее этой… ну, как ее? В общем, неважно. И та согласилась. Поскольку и ей помогли согласиться. И очень прилично — уж вы мне поверьте! — за все заплатили. Потом Джек спросил у нее, как делишки. Она говорит: «Хорошо, zehr geherter Herr Doktor,[10] но привкус какой-то во рту неприятный…» И что бы вы думали? Оказалось, что бедная баба, покойница, сломала себе шею, будучи пьяной в стельку. Разумеется, у этой, ну, которой перелили ее кровь, во рту был и запах, и вкус перегара.

— Оставьте меня! — попросила фрау Клейст.

— О да! — живо согласился он. — Дела, понимаю! Я сам очень занят. Но вы не пугайтесь. Уже все ведь было . И эти ваши детишки, которых коллега Штайн извлек раньше времени, теперь превосходно устроены, вы не волнуйтесь. Не всякая мать сумеет так устроить своих детей, уж вы мне поверьте! Пророк этот… как его? А, Иеремия! Он так и сказал: «Прежде, нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде, чем ты вышел из утробы, Я освятил тебя». Прекрасно ведь сказано, просто прекрасно!

Но фрау Клейст уже не слышала его. Она чувствовала, как к голове ее что-то приливает — кипящая черная ночь в красных жилах — и все начинает пульсировать: кружевная наколка на хорошенькой голове официантки, лица пожилой пары слева, кусок черно-серого, тусклого ливня за тонкой, напрягшейся шторой.

Она сделала над собою усилие и все-таки поднялась. Выбросила из портмоне несколько смятых бумажек, сделала шаг прямо к двери.

И сразу кошачьи глаза человека, который сидел рядом с нею, погасли.

* * *

Посеребренный легким морозцем, дышащий крепким яблочным здоровьем, профессор Трубецкой мечтал об одном: чтобы как можно быстрее наступили рождественские каникулы. На рождественские каникулы он вот уже семь лет как уезжал для работы в Пушкинском доме над полным собранием сочинений Державина со своими комментариями и в твердой обложке.