Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

— Спаси тебя Христос! — воскликнул Алексей и нежно поцеловал супругу в лоб. — И пошли тебе сон легкий и ясный. Дабы ты мне пересказала его утром, и мы вместе проницали его тайный смысл. Ведь ныне в твоем положении окружают тебя знамения. И сон есть знамение и предвестие. Почивай в мире, голубка моя.

— И ты, сокол мой ясный, почивай в мире. Позволь я тебя обниму и прильну к тебе лоном своим.

Он перекрестил ее и сам осенил себя троеперстным крестом. И начались у них незатейливые любовные игры, простительные в их положении.

Наталья глубоко вздохнула, глаза сами собою закрылись. Она несла тяжело и с каждым днем чувствовала, как нарастает эта тяжесть. Она была здоровой, неутомительной, но эта тяжесть все-таки давала себя чувствовать. Входила в нее и радость ожидания. Это был ее первый плод, первое дитя. И трепет, и радость, и гордость — множество светлых чувств переполняло ее. Она хорошо чувствовала свою исключительность по тому, как к ней относились окружающие: и важные толстые бояре, прежде не удостаивавшие ее взглядом, и сам царь, чувствовавший ее хрупкость и окружавший ее нежной заботой. А особенно мамки и няньки, приставленные к ней во множестве и с нетерпением ожидавшие вершины — разрешения от бремени. Женщины чувствовали ее с особой тонкостью.

И все пребывали в ожидании. Томительном и нетерпеливом.

Желаний у нее было не так много. Как обычно, ей хотелось соленого груздочка, рыбки вяленой, икорки семужной. На страже ее желаний стояли кормилицы. Кое-какие кушанья они отвергали.

— Нельзя, матушка царица, дитю может повредить.

И она покорно соглашалась.

Стоял благостный месяц май. Все зеленело молодой глянцевитой зеленью. Пышно цвела сирень, и ее благоуханием был напоен кремлевский сад. Птицы славили весну, цветение, буйные травы с их неугомонным населением.

Царица Наталья выбрала для прогулок тот уголок сада, который примыкал к Собакиной башне. Там почти не бывало богомольцев, разве что забредет какая-то любознательная провинциальная старушонка. Она попросила сколотить там простой деревянной стол и скамьи под густыми зарослями черемухи.

— Как же, матушка царица, на простых-то досках сидеть, — говорила сиделица Марфа. — Мы тебе кресло вынесем да стол ореховый со орлами.

— Хочу на простых досках, — капризно отвечала Наталья.

Ей и в самом деле нравился запах напитанного весенними росами дерева.

Черемуха цвела во всю свою кружевную силу. Белые лепесточки осыпали землю, травы, доски. Кусты источали не только терпкий и сильный аромат, но и немолчное гудение. Пчелы, шмели, жуки, мухи — всех их и многих других козявок притягивал этот аромат. Это была вторая свита царицы. Первая — женская — своею докучливостью досаждала Наталье. Они была слишком многочисленна и не закрывала рты.

Каждая норовила показать свою заботливость молодой царице.

— Тут, матушка царица, сырость завелась, не ровен час прохватит.

— Кабы не ужалили злыдни эти, — беспокоилась другая.

— Головку побереги, свет Натальюшка, больно духовит цвет нынче, закружит.

— Галочьи гнезда тут Ишь, кружат, кружат да и сбросят…

Болтовня докучала Наталье. Она, случалось, рыкнет, и рты замкнутся. И тогда наступала блаженная тишина и звуки весны открывались во всей первозданности. Они действовали на нее умиротворяюще. И ей захотелось одиночества. Просила царя:

— Господин мой любимый! Ослобони, сделай милость, от этой бабьей своры.

— Никак нельзя, Натальюшка. Самое время, глаз да глаз нужен, — отвечал Алексей, крестя ее и целуя в лоб. — А вдруг схватит? Бабка повивальная непременно должна при тебе быть. Да нянюшки, да кормилицы, служанки разные.

— Да я сама справлюсь, — простодушно отвечала она.

Хотя никакого представления о том, как она «сама справится», у нее не было. Вообще она никак не могла представить себе, как это произойдет. А расспрашивать стеснялась.

А тот, кто жил в ней, ожидая своего часа, становился все настойчивей, стучал, ворочался и требовал выхода. Она говорила царю, а он радостно улыбался, говоря:

— Стало быть, малец, сильный да резвый. Да исполнится пророчество, да будет он резов да удал, да прославит династию Романовых. Береги его, Натальюшка, ходи бережно, работы не смей никакой делать, даже рукодельной. Пребывай в полной праздности, а я стану тебе потехи продумывать, чтобы ты весела да беспечна была.

Старался царь. Помягчел он сильно, не давал воли гневу, всех миловал. Молился истово, дабы Господь дал ему здоровое и резвое дитя, чтобы у любимой Натальюшки родины были гладки да безбольны. Приказывал немедля слать к нему гонцов, когда начнутся схватки.

И вот — свершилось. Началось! Царь вместе с ловчими помчался во дворец.

Царица рожала в терему. Возле нее была не только повивальная бабка. Роды принимал доктор, англичанин. Мужчине возбранялось быть при таинстве рождения нового человека. Но царь вымолил исключение для своей любимой супруги. Он боялся случайности, неловкости и умолил патриарха Иоакима сделать исключение из обычая.

Не поспел. Когда царь подъезжал к Кремлю, колокола трезвонили во всю мочь, возвещая о великом событии: рождении царского сына. Вскоре звон подхватили все московские колокола.

Навстречу попал духовник царя Андрей.

— Наградил тебя Господь сыном, чадо мое духовное. Прославим его неизреченную милость. — И они оба пали на колена возле иконы Спаса нерукотворенного.

— Да какой ядреный, какой богатырский! Велик против матушки царицы. И как она такого выродила!

— Здорова ли царица?

— Здорова, благополучна, сын мой. Тотчас попросила огурчик соленый.

Колокола трезвонили не переставая. Подоспел отец царицы вместе с ее воспитателем Артамоном Матвеевым.

— Поздравляем тебя, великий государь!

Алексей обнял обоих. И троекратно поцеловал.

— И? вас поздравлю: с чином боярским, с новым уделом.

Подоспел и патриарх Иоаким со своим пастырским поздравлением и благословением. Его, видно, подняли с ложа, потому что он был весь какой-то мятый, бороденка всклокочена. Однако нашелся:

— Благодарственный молебен должно совершить в Успенском соборе. Ты, великий государь, разошли гонцов ко всем людям государевым, боярам да думным дьякам, послам иноземным, дабы все стопы свои направили в собор.

Небыстро сбирались чины московские на торжественный молебен. Дьяки и думные дворяне те порезвей — скоро поспели. А бояре тяжелы на подъем, пришлось долго ждать.

Но не отлагать же молебствие по поводу столь высокоторжественного события. Радость переполняла Алексея, и он торопил патриарха:

— Святой отец, прикажи начать молебствие.

И неожиданно, разметав все окружение, выбежал на площадь, где стоял казачий разъезд, вскочил на коня и помчался в теремной дворец.

Долго ли скакать? Через минуту-другую он был у цели. Рынды, стоявшие у входа, были ошеломлены: от степенности царя ничего не осталось; непривычный к бегу, он почти бежал, отстраняя всех, кто заграждал путь.

У двери опочивальни толпились бабы. Завидя запыхавшегося царя, они прянули во все стороны, а некоторые пали ниц.

— Натальюшка, сердце мое! — выпалил он и упал на постель.

Царица лежала бледная, умиротворенная, неприметно изменившаяся. А у ее груди — младенец, жадно чмокавший, большой, красный. Он извивался, сучил ножками, впиявившись в материнскую грудь, и, казалось, его невозможно оторвать.

Подняв голову, царь заметил в стороне духовника Андрея Савинова и доктора-англичанина.

— Счастливый день, чадо мое духовное, государь великий, Петра и Павла празднуем.

— Отшень крупный, здоровый дитя! — вполголоса пробормотал англичанин.

— Петруша, Петрушка, — одними губами вымолвил царь. — Сын.

— Камень, — подсказал отец Андрей. И, уловив недоумение во взоре царя, пояснил: — Петр — сиречь камень. Будет тверд и крепок, яко камень. Утвердит державу.

Глава седьмая

Взбаламученная Русь

Если мы соорудили жертвенник для того, чтоб отступить от Господа, и для того, чтобы приносить на нем всесожжение и приношение хлебное и чтобы совершать на нем жертвы мирные: то да взыщет Сам Господь!

Книга Иисуса Навина

— Бегут!

Артамон Матвеев, ближний боярин, восславленный рождением царевича Петра, перекатывал это слово из угла в угол большого рта:

— Бегут!

Бегут смерды, холопы, чернь, бегут в леса Брянские, Китежские, Керженские, Олонецкие… Подале от попов-щепотников, от никониан, от церкви греческой…

— Вы, вы повинны! — Артамон ткнул перстом в греков именитых, столпов учености: Паисия Лигарида, братьев Лихудов, Симеона Полоцкого и иных. — Никон принял ваше научение, яко Божий указ, и понес его своим именем в народ. А народ-то темен. Церковь стояла и стоит нерушимо от века. Стародревняя постройка. Вы решили вынуть камни из основания, камни старые, привычные, и заменить их новыми, непривычными. Все едино, что жизнь перевернуть. А была ли-в том нужда? Уклад веры ломать? Торопливо да и свирепо, жестоко. Никон-то — человек властный, жестокий. Он взялся ретиво ломать, бить, казнить. С этого ли начинать духовное исправление? Так ли?