Стрельба по бегущему оленю - Геннадий Головин

— Это так говорят, Андрюша: «Будь моя воля». На самом доле у человека только одна воля — своя. Это просто так говорят, — повторил Павел.

Они снова помолчали.

Потом Андрей начал говорить:

«Ну что ж! Нас рассудит параСтволов роковых ЛепежаНа дальней, сухой полянкеПод Мамонтовкою, в лесу…Два седеньких секунданта.Под горкой два экипажа.И заспанный желчный докторС очками на злом носу…»

— Ишь ты! — опять усмехнулся Павел. — До чего же приято быть поэтом! Даже собственную неуверенность можно зарифмовать!

— Что ты, Павел! Это не неуверенность! Это — Кедрин. Это, понимаешь, какое тут спокойствие в ожидании выстрела в себя?! Вообще, я думаю, что это было бесчеловечно — отменить дуэль! — неожиданно и запальчиво сказал он.

— Бесчеловечно? — изумился Павел. — Однако я не хотел бы, поверь, видеть тебя на месте человека, который ждет, как ты говоришь, выстрела в себя. Не думаю я, что это приятно.

Павел раздраженно оглядел Боголюбова и вдруг спросил:

— И вообще, я давно собираюсь тебя спросить, зачем ты мне сочинил всю эту историю с Люськой из «Прогресса»?

— Как сочинил? — запетушился было Андрей, но Павел его осадил:

— Так! Ты купил сборник Незвала, как обычно. Люська оставила тебе его.

— А я что говорил?

— Ты говорил, что она будто бы на тебя обиделась и продала сборник кому попало — вот что ты мне говорил.

— А какая разница?

— Этот сборник нашли в доме убитой Ксаны Мартыновой. На нем была дарственная надпись. Твоя.

— Ну и что? — обиделся Андрей.

— Ничего… — спокойно и вдруг устало сказал Павел. — Если не считать того, что на месте преступления нашли твой эскимосский топор. Со следами крови к тому же.

— Что?! — потрясенно изумился Андрей.

— То что слышал.

— А откуда он там очутился? — наконец сумел спросить Боголюбов.

— Это не только тебя интересует.

— Но ты же не хочешь сказать…

— …если бы я хотел сказать именно это, я бы уже давно сказал бы, и ты бы, Андрюша, уже кушал бы тюремную баланду. А я не сидел бы, как болван, на этом вот бревне и не ждал бы.

— Чего «ждал»?

— Всего. У французов (у кого же еще могут быть такие красивые глупости?) есть поговорка: «Всё приходит к тому, кто умеет хорошо ждать». Вот я и сижу и жду, когда ко мне придет это самое «все». Что-нибудь понятно?

— Нет, — невнимательно ответил Андрей. — Но почему ты не сказал мне этого раньше? Неужели ты мог предположить, что я могу убить? Кстати, могу сказать, почему я придумал эту дурацкую историю с Люськой. Дело в том, что я и Ксана… Дело в том, что у нас были отношения не учителя и ученицы.

— Были?

— Я не так выразился. С моей стороны это не было отношение учителя к ученице.

— А с ее? Или кто-нибудь пришел и помешал?

— Наверное. Так ведь только и бывает. Слышишь? Уже гонят!

Они подняли ружья и спустили предохранители.

— Вот что, Андрей, — сказал Павел, немного поколебавшись. — У меня к тебе одна просьба: будь сейчас очень внимателен. Очень. И еще — не стой ко мне так близко. Отойди вон к тому кусту. Запомнил? Будь очень внимателен.

— А что должно произойти? — спросил Андрей.

— Не знаю, — ответил Павел. — Вот убей меня Бог, не знаю. Но все-таки отойди от меня и постарайся быть внимательным.

Звуки загонщиков приближались. Можно было уже различить, что бьют в пустую канистру палкой, еще каким-то звонким железом по железу, слышен был уже тонкий крик Вали: «А ну, кыш отсюда! Кыш, проклятые!»

Боголюбов старался быть внимательным. Было бы, конечно, легче, если бы Павел разъяснил, к чему именно нужно быть внимательным, но Павел, видите ли, не посчитал нужным этого говорить. И Андрей просто смотрел в направлении, откуда должен был появиться зверь, видел тень от деревьев, сумрачно поблескивающую воду ручья, клочки голубою неба вдали и вверху…

Не верилось, что жарко. Склоны балки густо заросли кустарником и деревцами, ветви чуть ли не сплетались между собой, и полумрак царил здесь и прохлада, даже в тридцатиградусную жару.

Шум и крики приблизились. Они слышались уже за самым поворотом оврага. Андрей инстинктивно напрягся, ожидая появления зверя и напрочь забыв о том, что ему нужно быть к чему-то внимательным. Приблизил приклад к плечевой впадине, чтобы можно было стрелять сразу же, навскидку, когда появится цель — но стволы были еще обращены к земле…

Вот-вот должны были показаться загонщики. И за мгновение, казалось, до этого что-то длинное, грациозное, желтоватое на цвет стремительно пересекло пространство оврага поперек и стало неправдоподобно быстро исчезать в кустах еще взбираясь наверх.

Андрей вскинул ружье, направляя его в ту точку, где олень должен был показаться, и вдруг услышал азартный, ему даже показалось, счастливый голос Павла, который кричал:

— Андрюша! Вот он! Видишь? Вот он! — кричал он не об олене!

Боголюбов резко повернулся, коротко увидел Павла, бегущего к старым деревьям и показывающего всем своим движением вниз, где открыто, на берегу ручья, стоял Савостьянов и спокойно целился в бегущего Павла.

Андрей оторопел.

Павел бежал как-то очень устало по откосу оврага вверх и наискось, держа ружье в руке и словно бы с любопытством поглядывал на Савостьянова, который, твердо расставив ноги, спокойно ловил его на мушку своего «Зауэра».

Боголюбова вдруг прорвало.

— Ложись! — заорал он. — Павел, ложись!

Потом ему было удивительно, почему он сразу понял, что происходящее перед его глазами — всерьез, почему он вдруг понял, что бессмысленно кричать что-то Савостьянову. Перед ним вдруг обнажилось ясно и четко: один человек хочет убить другого человека.

— Ложись, Паша! Ложись!! — закричал он снова, глядя уже не на Павла, а на Савостьянова, который (Андрей вдруг почувствовал это) начал нажимать курок.

Грохнул выстрел. Первый выстрел за этот день. И тотчас же на том гребне балки, куда убегал олень, ударили еще два выстрела.

Андрей оглянулся на Павла и увидел с ликованием, что тот продолжает бежать — все так же небыстро и словно бы устало.

Андрей снова обратился к Савостьянову, и в это же мгновение тот выстрелил еще раз.

Павел упал.

Боголюбов заметил последнюю фазу его падения — когда Павел, скрючившись, заваливался с четверенек набок.

Андрей в ужасе бросился к нему. Пробежав несколько шагов, он глянул вниз, на берег ручья, и увидел, как воровски скрывается в кустарнике Савостьянов. Бешеная бессильная злоба охватила Андрея: этот подонок, этот убийца убегал!

И тут случилось с Боголюбовым вот что… Боголюбов остановился вдруг, спокойно, холодно и четко вскинул ружье, дождался, когда в просвете между кустами появится голубая рубашка Савостьянова, и, ничего не чувствуя в себе, кроме холода и жестокости, нажал на спуск — твердо зная, что медвежий жакан, которым заряжено его ружье, попадет именно туда, куда он целит.

Голубая рубашка замерла и стала медленно сползать вниз по склону оврага. Андрей подождал, пока она замрет, и только после этого опустил стволы. Вновь побежал к Павлу.

Тот лежал на боку, телом своим придавив ружье, и устало, надсадно хрипел. Левое плечо его было окровавлено. Оно представляло собой жуткое месиво из кусков кожи, мяса, ткани рубашки — и все это било обильной, густой, алой кровью, сквозь которую то появлялась, то исчезала сахарная белизна кости, чуть розоватая белизна.

Потом Андрей еще многому удивлялся. Удивлялся тому, как это он додумался начать стрелять в воздух, чтобы привлечь внимание. Удивлялся и тем медицинским познаниям, которые вдруг у него появились: он сумел перевязать столь жестокую рану, и перевязать неплохо. Удивлялся спокойствию, с каким он все это проделывал.

С той стороны оврага, от ручья, раздались крики.

— Сюда! Скорей поднимайтесь сюда! — заорал Боголюбов, таким, видимо, тревожным голосом, что те, не переспрашивая, бросились к нему.

Караулов, увидев, что Павел лежит, первым делом крикнул:

— Это ты его?

— Болван! — обиделся Боголюбов. — Это Савостьянов стрелял.

— Сашка? — недоверчиво оглянулся на него Караулов, стоя пород Павлом на коленях. Он зачем-то слушал сердце раненого, хотя хриплое дыхание Павла было слышно в пяти шагах.

— Оттуда. С берега ручья, — сказал Боголюбов. — Павел бежал от дерева сюда. Савостьянов стоял на берегу и целился в Павла, я все это видел. Он сделал два выстрела. Первый раз промахнулся, вторым — попал. Я видел это.

Все стояли вокруг и с ужасом внимали. Лишь Караулов, стоя на коленях, задумчиво глядел вдаль, принимая решение. Да Таня, не слушая Андрея, подошла к Павлу, склонилась над ним и стала вытирать с лица его грязный пот.