Серийные преступления - Татьяна Ревяко

Еще в школе я выучил немецкий, английский, позднее — французский, датский, голландский. Немного читаю по-японски. Стоит ли говорить, как это пригодилось мне в жизни…

Как и все мы, отец был неприхотлив в еде. Быт высшего эшелона, разумеется, отличался от того, который был присущ миллионам людей. Была охрана, существовали определенные льготы, правда, абсолютно не те, которыми партийная номенклатура облагодетельствовала себя впоследствии. Приходила девушка, помогавшая в уборке квартиры, на кухне. Был повар, очень молодой симпатичный человек, и, если не ошибаюсь, он даже имел соответствующую подготовку — окончил нечто наподобие знаменитого хазановского кулинарного техникума. Но, как выяснилось, опыта работы он не имел, что, впрочем, ничуть не смутило домашних. Мама сама готовила хорошо, так что наш повар быстро перенял все секреты кулинарного мастерства и готовил вполне сносно.

Предпочтение, естественно, отдавалось грузинской кухне: фасоль, ореховые соусы. Если ждали гостей, тут уж подключались все. Особых пиршеств не было никогда, но всегда это было приятно. Собирались ученые, художники, писатели, военные, навещали близкие из Грузии, друзья. Словом, все как у всех.

Я еще раз повторяю, вся жизнь отца проходила на глазах семьи. Срывы, наверное, были, у каждого человека есть какие-то слабости, но такие похождения — вздор. Если уж на то пошло, могу рассказать о девушке, которая действительно была любовницей отца, но никогда об этом никому не рассказывала.

Я был уже взрослым человеком, но отношения с отцом оставались у нас на редкость доверительные. Как-то зовет к себе. „Надо, — сказал, — с тобой поговорить. Я хочу, чтобы ты знал: у меня есть дочь. Маленький человечек, который мне не безразличен. Хочу, чтобы ты об этом знал. В жизни, — сказал, — всякое может случиться, и ты всегда помни, что у тебя теперь есть сестра. Давай только не будем говорить об этом маме…“

Мама умерла, так и не узнав о той женщине. Просьбу отца я выполнил. А женщину ту я видел. Было ей тогда лет 20, может, немного больше. Довольно скромная молодая женщина. Жизнь у нее, правда, не сложилась. Вышла замуж, родился второй ребенок. Муж погиб. Снова вышла замуж… Отец ее был служащим, мать — учительница. А сейчас у моей сводной сестры самой, естественно, дети.

Одно время она была замужем за сыном члена Политбюро Виктора Гришина. Когда Гришин узнал, что его сын собирался жениться на дочери Берия, решил посоветоваться с Брежневым. Насколько знаю, Леонид Ильич отреагировал так:

— Хорошо, а какое это имеет отношение к твоему сыну? И что ты делаешь вид, будто не знаешь, что все это дутое дело…

Смерть Сталина я воспринял, скажу откровенно, двояко. В основном, мне было жаль Светлану, его дочь. Она ведь — я это хорошо знал — и до этого была одиноким человеком, а после смерти Сталина жизнь ее и вовсе не заладилась. Внешне, конечно, и Хрущев, и Ворошилов, к примеру, ее опекали, на самом же деле, эти люди прекрасно знали очень слабую психику Светланы и подталкивали ее к тому, что в конце концов и случилось…

Запомнилась дочь Сталина умной, скромной девочкой. Хорошо знала английский. Очень была привязана к моей матери. Уже во время войны попал я в одну неприятную историю, связанную со Светланой. После возвращения с фронта подарил ей трофейный вальтер. Проходит время и в академию, где я учился, приезжает генерал Власик, начальник личной охраны Сталина.

— Собирайся, — говорит, — вызывает Иосиф Виссарионович.

Приезжаю. Никогда раньше такого не было, чтобы вызывал. Поговорили немного о моей учебе, а потом и говорит:

— Это ты Светлане револьвер подарил? А знаешь, что у нас дома с оружием было? Нет? Мать Светланы в дурном настроении с собой покончила…

Я обалдел. Знал, что мать Светланы умерла, но о самоубийстве никто у нас в доме никогда не говорил.

— Ладно, — сказал Сталин, — иди, но за такие вещи вообще-то надо наказывать…

Как-то, вспоминаю, Ежов приехал к нам домой вместе с женой. Был уже нетрезв.

— Что же, — сказал за столом. — Я все понимаю, моя очередь пришла…

Ежов успел отравить жену. Может, и не по-человечески это звучит, но в какой-то мере ей повезло — избежала всех тех страшных вещей, которые ее ожидали».

«Бандит с красным фонарем»

Если с наступлением темноты выехать из Сан-Франциско на широкую автостраду в направлении к Лос-Анджелесу, уже очень скоро в ночном небе становится заметной полоса света, яркая, как над огромными увеселительными парками крупных городов. А еще через несколько миль эта полоса рассыпается на тысячи отдельных световых пятен. Особенно резкие, почти белые — это прожекторы, а пять бесконечно длинных рядов тускло-желтых точек, взгромоздившихся друг на друга, — это девятьсот с лишним окон каторжной тюрьмы Сан-Квентин.

Каждый вечер, точно в 22 часа 30 минут, огни в окнах гаснут, и в свете сотен прожекторов мрачные тюремные стены кажутся таинственной крепостью, взмывающей прямо в небо. Отдельные белые лучи беспрерывно ощупывают северный блок тюремного комплекса. Когда свет добирается до крыши, становится видна вентиляционная шахта газовой камеры — символ смерти, нависшей над тюрьмой.

11 лет 10 месяцев и 7 дней провел под этой шахтой в «ряду смерти» — на этаже, где в одиночных камерах ждут своего часа приговоренные к казни, — Кэрил Чесмэн, один из самых знаменитых арестантов Америки. Восемь раз за эти годы его в белой рубахе и голубых холщовых штанах, без ремня и обуви, как предписывают «гигиенические правила» процедуры казни, втаскивали в аванзалу смерти, откуда остается лишь тринадцать шагов до выкрашенной в ядовито-зеленый цвет газовой камеры. Восемь раз директор каторжной тюрьмы после телефонного разговора объявлял ему, что казнь откладывается.

2 мая 1960 года через пять минут после полуночи Чесмэн, приговоренный 25 июня 1948 года к смертной казни, снова был доставлен в преддверие газовой камеры. Его заставили раздеться догола, двое сержантов ощупали его, проверили, не спрятал ли он на теле яд или иное орудие самоубийства: затем один из сержантов потребовал: — Челюсть!

Вынув зубной протез, Чесмэн передал его сержанту: мера предосторожности, предусмотренная с целью помешать осужденному перегрызть себе вены и избегнуть рук палача.

После осмотра Чесмэну позволили снова натянуть на себя холщовое одеяние: надели ему на пояс ремень, которым его должны были пристегнуть к стулу в газовой камере, защелкнули наручники на его широких запястьях. Затем он в девятый раз был освидетельствован врачом: закон предписывает непосредственно перед казнью проверять физическое и психическое состояние осужденного. И физическое и психическое состояние Кэрила Чесмэна оказалось в полнейшем порядке, и тюремный врач с удовлетворением зафиксировал это обстоятельство в протоколе.

Теперь настал черед директора тюрьмы Диксона выполнить последнюю формальность. Достав из папки им же самим составленное и запечатанное письмо, директор вскрыл его и сухо, по-деловому ознакомил Чесмэна с содержанием:

«По делу народа Калифорнии против Кэрила Чесмэна. Многоуважаемый сэр!

25 апреля 1960 года достопочтенный мистер Чарлз Фрик, судья округа Лос-Анджелес, подписал приказ о Вашей казни, назначив ее на сегодня, 2 мая 1960 года, на 10 часов. Прошу Вас принять это к сведению.

Преданный Вам Ричард Б. Диксон, директор».

Доведенный до изнеможения бюрократическим цинизмом процедуры, Чесмэн только кивнул в ответ и протянул свои стиснутые наручниками руки двум вошедшим вслед за директором заплечных дел мастерам. Те схватили его и почти внесли в тамбур, опасаясь, как бы ему, подобно большинству других, не стало на пороге дурно. Сквозь широкое, во всю стену окно была отчетливо видна жуткая кабина, в которой, собственно, и происходит казнь.

До назначенного срока оставалось, однако, более девяти часов.

Эти оставшиеся девять часов были для Чесмэна последним шансом. Все юридические способы воспрепятствовать смертному приговору он сам и его адвокаты за предшествующие 12 лет полностью исчерпали. Теперь он мог надеяться только на помилование от губернатора штата Калифорнии.

Свои последние часы Чесмэн провел за унылого вида столом. Напротив сидел директор тюрьмы, а поодаль, словно каменные изваяния, застыли два стражника с автоматами, на случай, если осужденный бросится на директора.

На столе стоял телефон, тот самый телефон, который уже восемь раз звонил, прежде чем Чесмэна успевали ввести в кабину. Восемь раз после звонка директор объявлял об отсрочке казни, восемь раз Чесмэна возвращали назад, в тюремную камеру. Позвонит ли телефон и в девятый раз? Директора тюрьмы Диксона этот вопрос, казалось, мало занимал: он погрузился в чтение романа Агаты Кристи. Только Чесмэн не отрывал глаз от телефона.

Кем он, в сущности, был, этот печально знаменитый Кэрил Чесмэн? Сначала он был лишь одним из сотен тысяч юных преступников.