Мандала - Сондон Ким

когда-то жил. Долговязый человек с ясными глазами, одетый в серое турумаги[40], погладил меня по голове и пробормотал: «Лицо монашека. Лицо монашека». На меня напал страх, я оттолкнул его руку и бросился к друзьям. Это было очень странно – питать тёплую приязнь к грозным великанам на буддийских картинах и испугаться приласкавшего меня человека. А ведь он оказался провидцем. Я-таки стал монахом. Хотя нет. Он ошибся. Никакой я не монах.

Стоявший впереди человек уже подходил к контролёру. Внезапно Чисан развернулся и зашагал обратно к вокзалу – перекусить. В кошёлке не нашлось ни одной монеты. На него снизошло умиротворение. О-о, так вот как легко на душе, когда ветер в карманах! Ещё бы избавиться от этого бренного тела. Когда он вышел из закусочной, кто-то, примостившись рядом, подставил ему зонт. Это была женщина в годах, с хитрецой во взгляде. Она смотрела с характерным прищуром видавшей виды старой проститутки, в которой, однако, осталась ещё искра былой красоты.

– Откуда пожаловали?

– Простите.

– Чего извиняетесь? Я всего лишь спрашиваю, из какого вы монастыря.

– Не из какого. Потому и извиняюсь.

– Хо-хо, видали зануду! Ну а куда путь держите?

– Не знаю. Простите, виноват.

– Ай-ай… Жаль, голубчик.

Смерив его сочувственным взглядом, женщина развернулась и ушла. Автобус уже отъезжал, пробиваясь сквозь завесу дождя. Женщина вернулась. Тихо посмеиваясь, она вдруг по-дружески шепнула:

– Познакомить тебя с красоткой?

– Ну если бесплатно, давайте, – трагично, как солдат в ночь перед боем, ответил Чисан. Женщина снова прищурилась.

– Хо-хо. Вон оно как. Так и знала, что прикидываешься. Давай хотя бы за столько, – она подняла к его подбородку три пальца.

– Извините. Я же сказал – у меня правда ни гроша.

Ему в самом деле было неловко. Будь у него всего три тысячи вон, а лучше пять, он бы заплатил этой женщине комиссионные и перекинулся разок-другой в карты с какой-нибудь девчонкой, и та, снимая невезучую колоду, пережёвывала бы напрасную досаду на неприбыльный дождливый день; распил бы с ней пару бутылок сочжу и имел бы шанс послушать её историю… О-о, оказывается, это несподручно, когда ветер в карманах! Внезапно струи дождя ударили по щекам. Чисан закашлялся. Поливал дождь, однако на улице было оживлённо. Он смотрел на людей. Смотрел только на женщин. Только на их груди. Потом незаметно сунул руку в штаны и сжал съёжившийся мягкий комок плоти. Он мял его, с глубокой обидой глядя на качающиеся груди проходящих мимо женщин, на их налитые, будто готовые лопнуть, ягодицы. От его отчаянных манипуляций плоть понемногу набухала и твердела. О-о, так я живой! Трогая свой пробудившийся орган, он убедился, что жив, и тогда наконец вздохнул с облегчением.

– Никак досточтимый Чисан? – воскликнул кто-то, схватив его за рукав. Кто этот человек? Ученик из какого-нибудь монастыря? Чисан стоял и растерянно смотрел на мужчину, протянувшего ему руку.

– Не помните меня? Я Ильчжи. Мы вместе были в затворе в монастыре Ынчукса.

А, вспомнил. Досточтимый Ильчжи. Во время продвинутой практики в скиту при Ынчукса он заведовал там всеми делами. Та зима выдалась на редкость снежной. Тогда я был, так сказать, верующим благочестивым монахом. А потом встретил женщину – и пал. Меня лишили сана, и я живу как бродяга. Трусливая, гадкая жизнь. Я скучаю по ней. По девчонке, которая кричала посреди улицы, чтобы я вернул ей юбку… Как она сейчас?

– Волосы отрастил, в костюм нарядился – где ж тебя узнать? Ну, как оно так вышло?

– Так и вышло. Идём ко мне, вспомним былое.

Он поймал такси и подтолкнул Чисана.

– Семейная жизнь веселее монашеской? – спросил Чисан, подняв стакан с пивом.

Ильчжи вместо ответа рассмеялся. Это был безотрадный смех человека, сполна вкусившего житейских тягот. Хотя он и вернулся в мир, в его смехе сквозило ощущение тщеты мирской жизни и тоска по монастырю. Как кто-то сказал, человек, раз вошедший в монастырские ворота, даже возвратившись, не сможет забыть горы. Потому, возможно, он навсегла останется монахом.

– Знаешь, у каждого своя судьба. Быть ли монахом, вернуться ли в мир… Дал обеты Будде – и вон что в итоге. Просто плыву по течению… Я и денег заработал. Только мысль о горах сводит с ума. Увижу на улице серую робу – весь день всё валится из рук.

В комнату вошла молодая женщина.

– Познакомься, дорогая. Это мой старый друг по Дхарме.

Женщина склонила голову. Обыкновенная на вид, она между тем казалась очень ласковой и добросердечной. Из соседней комнаты донёсся детский плач. Женщина слегка кивнула нам и вышла.

– Сколько у вас детей?

– Одна девчонка. Второй год пошёл. Такая милашка! Иногда вдруг захочется бросить всё и снова вернуться в горы, а взглянешь на дочь – как рукой снимает. Вот она, жизнь. Вот она, радость.

На Чисана вдруг накатила какая-то непонятная тоска. О-о, неужели это и есть человеческая жизнь? Жениться, родить детей, смеяться и плакать из-за всякой ерунды… Он резко поднялся.

– Ты чего?

– Пойду.

– Куда ты собрался на ночь глядя?

– Э, приятель, монах устроен иначе. Монах должен идти в горы.

– Ну ты даёшь. Всё такой же упёртый. Хоть переночуй.

– Сил тебе. А забредёт мысль о горах – берись за хваду. Станешь как Пусоль[41].

Чисан вышел из комнаты, Ильчжи на прощание сунул что-то ему в руку. Это оказался конверт, набитый купюрами. Поразмыслив немного, Чисан вытащил одну.

– Приму как милостыню.

По-прежнему лил дождь. Чисан заглянул в китайскую закусочную и купил бутылку гаоляновой водки. Потом пошёл в ближайшую гостиницу. Он растянулся на полу, пролил немного водки и чиркнул спичкой. Сорокапятиградусный спирт ярко вспыхнул синим пламенем – оно затрепетало, точно змеиный язык. Пламя полыхало, как живое. Пусть она засияет. Пускай моя жизнь тоже засияет, как пламя! О, Владыка Всевидящий! Чисан поднёс бутыль ко рту и сделал большой глоток. …Неужели это и есть реальность? Неужели реальность – только тот факт, что алкоголь сейчас стекает по пищеводу в желудок, а потом в кишки? Он поёжился. Пламя затухало. Ярко вспыхнув напоследок, оно окончательно угасло, будто его обрубили ножом. Всё исчезает. Без следа. Даже праха не остаётся. О, Владыка Всевидящий! Чисан снова вылил на пол водки и зажёг спичку. Потом поднёс бутыль ко рту. Скоро он уснул. Ему приснилось, будто он мертвец. Он сидел у ворот женской школы. Сидел на котомке, подперев руками подбородок. Перед ним мелькали светлые, как сочжу, лица. Навстречу летел смех, свежий, как зелень. Он расправил ладони и потрогал голову. Под ними на твёрдых сухих костях зашуршала грубая кожа. Казалось, надави чуть сильнее – кожа спадёт и останется только