Крамнэгел - Питер Устинов

Обретя дар речи, Крамнэгел начал защищаться, но совсем перед другим судом, совсем в другом измерении.

– Здесь, значит, вот какое дело, ваша честь, – начал было он, но не смог сдержать нового приступа смеха.

– Меня следует называть «милорд», а не «ваша честь», – объявил судья только ради того, чтобы сказать хоть что-то.

Нахмурившись, Крамнэгел подумал с минуту и решил, что согласиться со словами судьи никак не может, поскольку в подобном обращении есть оттенок богохульства: «милорд» – это же «мой лорд», «мой владыка»; да что он в самом деле, владыкой небесным себя возомнил, что ли? Вдруг на Крамнэгела накатила новая волна смеха, от которой он затрясся как заячий хвост и даже стал подвывать.

– Я вынужден приказать вам взять себя в руки! – крикнул судья и обратился к Крэмпу: – Могу ли я просить вас повлиять на вашего клиента и заставить его держать себя в руках?

– Прошу позволения напомнить вам, милорд, что мой клиент – иностранец и что, без сомнения, тягостные обстоятельства и непривычная обстановка подействовали на него, – вступился за своего подзащитного Крэмп.

Неужели они не способны понять, что выглядят смехотворно в глазах тех, кого не приучили с детства содрогаться при их виде? В конце концов Крамнэгел, разумеется, сумел справиться с охватившим его приступом, хотя во время всего процесса на губах его то и дело блуждала желчная улыбочка, угрожая рецидивом смеха. Он уразумел, что подобным поведением не расположить к себе людей, в руки которых попал. Пленнику каннибалов не пристало шутить о калориях. Сэр Аарон излагал дело продуманно и тактично, ясно давая понять, что обвинение отнюдь не требует головы подсудимого, а всего лишь выполняет печальный, но необходимый долг в силу того, что превратности судьбы положили конец жизни старого Джока. Призванные в свидетели три старика стояли на том, что вплоть до печального финала беседа носила исключительно добродушный характер, хотя Крэмп своим перекрестным допросом все же добился и от них, и от старухи признания, что Джок изрядно провоцировал Крамнэгела.

– Не забывайте, – заметил Бриггс, – что Джок был коммунистом. Пусть их у нас немного, а они кого хочешь могут завести, даже социалиста – я про нынешних социалистов говорю, – для Джока это была не политика, а религия, вот именно – религия.

Сэр Невилл с симпатией посмотрел на Бриггса. Вот, пожалуйста, – старый простак, у которого своя голова на плечах и который героическими усилиями почти добивается того, что его понимают.

– То есть; по-вашему, коммунизм заменял ему веру в бога? – спросил Крэмп. «Ну и идиот же ты, Крэмп! Ведь своим лицемерным вопросом ты убил всю простодушную непосредственность сделанной Бриггсом оценки!»

– Мне трудно сказать, сэр, поскольку в его душу влезть я не мог, да и поздно уже...: – Но в любом случае впечатление складывалось именно такое? «Это уже лучше, Крэмп, но напортил ты все же здорово».

– У меня да.

– Ясно. Не могли бы вы припомнить, как именно он провоцировал подсудимого?

– Да нет... – Бриггс старался припомнить. – Нет... Но он точно подзуживал его. Это все видели, но только мы все тогда не очень... Нет, точных слов я не припомню…

Выступая в собственную защиту, Крамнэгел проявил склонность к словоохотливости. Но ведь он совсем не привык ни к выступлениям в подобном качестве, ни к манере давать суду показания по возможности односложно – для того, по всей вероятности, дабы обезопасить невежд и возложить всю тяжесть их. оправдания или обвинения на плечи тех, кто умеет красноречиво выступать в суде, и черт с ними, с теми фактами, на которые нельзя ответить просто «да» или «нет». Поэтому Крамнэгел то и дело игнорировал требования судьи лишь подтвердить или отрицать тот или. иной факт и напористо ввязывался в словесную баталию. Он не привык к. тому, чтобы с ним обращались как с дураком, и не имел желания подвергаться надобному эксперименту в столь ответственный момент, когда решается его судьба. И ни молоток судьи, ни грозные предупреждения не могли остановить Крамнэгела. Поэтому открытые и бурные столкновения между чванливым величием суда и бурным негодованием обвиняемого в убийстве казались временами просто неизбежными.

– Можете ли вы припомнить, как именно он вас провоцировал? – спросил Крамнэгела Крэмп.

– А то нет. Вы как думали? – пролаял Крамнэгел.

– Вовсе не следует прибегать к подобному тону, – упрекнул его судья.

– А вас никогда не привлекали по обвинению в убийстве, ваша честь? Нет? Так вот, если б привлекли, да еще по сфабрикованному... – Молоток: тук, тук тук. – Да дайте же договорить! По сфабрикованному, подтасованному обвинению... – Тук! тук! –... вы б любой тон испробовали... – Фортиссимо –... чтоб посмотреть, от какого будет больше толку!

– Если вы не прекратите, я обвиню вас в неуважении к суду! – крикнул судья.

– Нашли чем пугать, меня вон по обвинению в убийстве судят! – Крамнэгел огляделся по сторонам, ожидая одобрения проявленной им иронии, но обнаружил лишь послушную и исполненную благоговения публику. – Надо же, что за чучела, – пробормотал он.

– Не могли бы вы описать некоторые из провокаций, о которых вы упоминали? – спросил Крэмп.

– Мне что, опять разрешается говорить только «да» и «нет»?

– Я настоятельно рекомендую вам изменить тон и поведение, – заявил судья, – в особенности по отношению к вашему собственному адвокату. Мы ведь здесь для того, чтобы помочь вам, в рамках, разумеется, предъявленного обвинения.

– Ну да, конечно, я и забыл совсем, – ответил Крамнэгел, проявляя свое оригинальное чувство горького юмора.

– Да не заводись ты так, Барт, – пробормотала Эди. Сидевший подле Эди майор Батт О'Фехи обнял ее за плечи, философски покачал головой и глубоко запустил зубы в свою жевательную резинку.

– Вы хотите знать, что сказал мне тот старикашка? – спросил Крамнэгел.

– Что ж, я помню, как он обозвал демократию гнилым орехом.

– И что же, по-вашему, он хотел этим сказать? – осведомился Крэмп.

– А разве и так не ясно? – Крамнэгел набычился, не веря собственным ушам.

– Я хотел бы знать, как истолковали его слова именно вы.

– По-моему, он хотел сказать, что демократия окочурилась, что демократия обделалась, что демократия – выжатый лимон. Продолжать или хватит?

– Делал ли он какие-либо специфические антиамериканские заявления?

– А то нет! Он заявил, что Соединенные Штаты вторгались в Россию. Заявил, что нам нечего делать во Вьетнаме. Заявил, что он – коммунист. – Но здесь Крамнэгел запнулся. Он вдруг понял, что все это звучит не очень-то провокационно. И сменил тон.

– Дело не в том, что, а в том, как говорил, вы уж мне поверьте. Да он просто издевался и все пытался меня уесть, ясно, нет? У нас дома всегда предупреждают и дипломатов и военных, что в некоторых зарубежных странах, где, значит, люди нам здорово завидуют, такие вещи часто случаются. Перед отъездом за границу у нас даже брошюрки такие выдают, вроде «Как быть хорошим американцем за границей». Там сказано: «Помните, что каждый гражданин является таким же послом нашей страны, как и любой аккредитованный посол США». Именно так и сказано, я сам видел такую брошюрку, и я, значит, изо всех сил старался делать то, что там рекомендуется, только, видно, так уж люди устроены, – стоило мне услышать, как поносят мою страну, да еще кто? – человек, открыто признавшийся, что состоит членом коммунистической партии... и при этом еще и атеист – да, вот еще, он к тому же атеист: мол, на бога и на молитвы у него нет времени, прямо так при всех и заявил! – Крамнэгел понизил голос, как нашкодивший ребенок. – Ну а тут еще виски с пивом и незнакомая обстановка... да просто отсутствие должного самоконтроля – вот и все дела... Так что, когда старик сунулся в карман, я и подумать толком не успел: у нас ведь в полиции, пока не дослужишься до руководящей работы, все время приходится заниматься огневой подготовкой, но я, даже когда стал начальником полиции, все равно ее не бросил, до сих пор раза два в неделю хожу в спортзал, чтоб, значит, сохранять форму, и в тир хожу обязательно, может, я и впрямь чересчур активен для своего положения – кто знает... Ну, в общем, как я увидел, что тот старик лезет в карман за пушкой – я ведь честно думал, что за пушкой, – ну, я и не стал колебаться.

– Во дает!.. – пробормотал Батт О'Фехи.

– О Батт, он может быть таким великолепным! – проворковала Эди. – Я так люблю его!

– Знаю, милая, знаю.

– И такое с вами случилось впервые в жизни? – спросил Крэмп.

– Нет, сэр, – отвечал Крамнэгел.

Судья выпучил глаза и наклонился вперед.

– Не будете ли вы любезны изложить суду обстоятельства, при которых имело место предыдущее происшествие подобного рода? – попросил Крэмп.

– Пожалуйста... Дело было в конце сороковых... в сорок восьмом – сорок девятом, где-то в этом районе... Я, значит, дежурил по участку в деловой части нашего города, а там тогда жуть что творилось... Ну, знаете, ребята из армии возвращались, обученные убивать, а тут ночью податься некуда, днем скучища... ну и мы, конечно, начеку. И вот, значит, на углу Монмут и Седьмой, где ювелирный магазин Зиглера – он там и теперь стоит, – вижу, молодой парень лет двадцати, светловолосый и коротко остриженный, пулей вылетает из двери магазина и бежит по тротуару. Я ведь таких случаев в кино сколько угодно видел, публика тоже – поэтому уже и начала терять к нам доверие. Я и подумать не успел, как револьвер оказался у меня в руке и начал плевать свинцом, а этот юноша – Касс Чокбэрнер его звали, по гроб не забуду – уже лежит на тротуаре метрах в десяти от собственных мозгов. Вот, кажется, и все.