Сердца. Сказ 3 - Кристина Владимировна Тарасова

тогда важно?

Что стало с тобой, Ян? Что сделали с тобой, верно? Это я должна спросить?

– Её единственный ребёнок оказался в приюте.

Верно.

Вместо того безучастно пожимаю плечами. Меня не волнуют ставшие обыкновенным и не примечательным явлением сироты. За чертой Полиса расположено множество приютов: младых взращивают до осмысленности и направляют в большой мир на должности служащих или на заводы; о том рассказывал Гелиос. Если осиротевшие жили в крохотных общинах или маленьких деревнях, родительницами их становились сама община и сама деревня, а вместе с тем – небезучастные старейшины; это способна поведать я.

Хозяин Монастыря отмечает, что его приют был несхож с иными.

– В чём же его отличие? – спрашиваю я.

– Был несхож, – эхом гудит мелодичный голос и следом уточняет: – Не таков, каким его себе можешь вообразить ты.

И я прошу рассказа.

И узнаю, что за словом этим укрыты ужасы и извращения.

И слушаю историю о мальчике, которого избивали, продавали и брали силой. Мальчик внимал историям приходящих и заносил их в личную рукопись, в общие представления о мире. Он сбежал – сознательно – в Полис и чудом добрался до тётки; там повстречалась Сибирия. Ещё раньше – Ману. Все они были обделены своим веком и людьми, а потому уготовили и для века, и для людей особое наказание.

– Поэтому ты против послушников? – отторгаю я; сам он сил не найдёт: – Хочешь сказать, тебя насиловали?

– Не хочу, но скажу.

Больше остальных меня треплет это признание, ибо оно объясняет ужас, отобразившийся на лице Хозяина Монастыря, когда я выступила с предложением добавить к сёстрам братьев. К тому же оно объясняет его нестерпимое желание наказывать и воспитывать.

– Меня судьба, Луна, не наградила схожими с твоими дарами.

И Ян спокойно пожимает плечами, словно былое не трогает вовсе, а единственно волнуемое – моё везение с Гелиосом.

– Поверь, – говорит мужчина, – если бы сам Бог Солнца, или любой другой, силой раздвинул тебе ноги, ты бы не очень огорчилась, ибо со временем вкусила иных уродств.

– Вы с ним так непохожи, – отстранённо говорю я и разочарованно качаю головой. – Как я могла выбирать, Ян, если выбор очевиден в своём отсутствии? Гелиос бы не позволил таких слов. И даже мыслей.

– Я помню Гелиоса моложе на два десятка лет, поверь: два десятка назад он бы так с тобой и поступил.

От досады смахиваю со стола пепельницу. При этом лицом не грущу и даже вида внутреннего расстройства не подаю. Ласковым словом старого наречия мужчина сопровождает звон разбившегося хрусталя.

– Что это значит? – злобно улыбаюсь я.

– Ты прекрасно знаешь, что это значит, – ревёт Хозяин Монастыря и поднимается за улетевшим прочь свёртком дурмана. – Разве твоя подруга Сибирия, когда сплетничала обо мне, не упомянула, что я сам подкинул её ему в кабинете поместья Солнца? Не удивлюсь, если на том же столе сидела ты.

Чёртов…

– В кабинете, говоришь? – расслабленно уточняю я. – Нет, предпочитаю кухонный стол.

– Предпочитала.

– Твоей волей.

Мужчина затихает и смотрит на меня.

– Мы закончили обмениваться покрытыми холодностью унижениями?

Киваю и губами прилипаю к подставленной папиросе.

– Что за дрянь ты куришь?

Хозяин Монастыря закатывает глаза и выдаёт:

– Единственная дрянь, на которой я сижу, носит твоё имя, а это – подарок Богини Плодородия. Угощение из её сада – редкого, но сознательного, достойного.

– Ещё не решил попытать счастья и продать меня ей?

– Такую гиену пожелал исключительно Бог Войны и предложение в силе. Остальные боятся даже говорить с юной, но уже беспринципно дерзкой богиней, кусающейся по причине и без, режущей взглядом и словом, сводящей с ума и выводящей из него.

– Выходит, из всех богинь только я заслуживаю этого статуса?

Ян улыбается. Подвожу прерванную беседу:

– А открытие Монастыря есть твоя месть пантеону? Ты попытался унизить богов, в действительности приравняв их к обыкновенным смертным?

– Понимай так.

– Вот только сделал то единожды; более они не ощущают себя уязвлёнными. Танцуют в грехах и грехами осыпаются. Ты прикормил черта…

– Но боги стали уязвлены, зависимы, – утверждает Ян. – Теперь я владею ими и их делами. И в особенности – деньгами, ибо одно слово способно вывалить их кошельки на этот стол.

Хозяин Монастыря кулаком ударяет по упомянутому. Я восклицаю:

– Они погубили твою семью и твоё детство, а ты теперь с ними дружбу водишь?!

И Хозяин Монастыря настаивает на идее, что выжимает из названного пантеона соки – медленно, но достаточно; что иногда следует отступить от главной цели или несколько видоизменить её, дабы добраться до финишной черты; что подстраиваться под обстоятельства и места – важное условие пребывания в новом мире.

– Это заставило тебя смолчать однажды и не сообщить другу о грядущей беде, верно? – укалываю я. – Твоё вынужденное подчинение Миру? О, Ян, иногда следует бросить этому поганому миру вызов.

– Моя мать бросила, и далеко с тем не ушла. Не дальше плахи так точно. Громкие заявления во времена навязанного молчания крайне опасны.

Я нависаю над Хозяином Монастыря и, прихватив его за пылающее лицо, уверяю:

– Не отомстишь пантеону сам – то сделаю я.

– Начала ты не с правильного бога, – ругается мужчина.

Тогда я настаиваю на идее, что иногда следует отдаться в руки высшей цели.

– Не понимаю тебя, Луна.

– Взаимно.

И следом прошу прощения. Так просто.

Прошу прощения, ибо зло уже сотворила. Я нашептала птичкам, дабы они нашептали миру: ныне здесь требуются юноши. Ожидание поспешного согласия Яна не совпало с реальностью – новое дело будет неприятно подстёгивать его прошлым. Хозяин Монастыря вспыхивает и проклятиями осаждает меня. Он причитает, что предательство следует за предательством.

И тут, совершив первую (и единственную, право) ошибку за всё время пребывания в Монастыре, кабинетную дверь распахивает приближённая к хозяевам послушница: такие обыкновенно заходят с новостями и рассказывают о климате в спальнях. Ян голосит в сторону послушницы с вопросом, кто эту дрянь воспитывал и почему она за столько лет не выучилась стучаться. Девочка шарахается в сторону и растерянно прячет глаза.

– Она стучала, – утверждаю я и перекрываю виноватую.

Ян огибает меня и велит не выгораживать невоспитанную девку.

– Тихо, но стучала, – продолжаю врать. – Взорвись под дверью бомба – ты бы не услышал её из-за нашей ругани!

– Не выгораживай эту сучку! – кипит Хозяин Монастыря и проталкивается.

Послушница нашёптывает нечто среднее между извинениями и новостями, с которыми пожаловала, а Ян, растеряв ошмётки терпения, рвётся к молодой.

– Я покажу тебе, как должно слушаться Отца! – ругается он и попутно вырывает ремень из брюк.

Хватаю мужчину под руку, взвывая к его рассудку и здравому уму, но