Неугомонные бездельники - Михасенко Геннадий Павлович

Народ одобрительно зашумел.

Конечно, я бы с радостью назначил Томку, но какой из нее заместитель, если еще неизвестно, какой она будет рядовой. И я, повернув голову, прямо заглянул ей в глаза, готовый выдержать укор, но взгляд ее не был укоризненным.

Переждав волнение, я объявил, что с завтрашнего дня будем собираться на крыше, а для этого сегодня мужская половина Союза проведет операцию «Лестница», и спросил у Славки с Борькой, добыт ли материал. Они ответили, что добыт, и я поздравил их с выполнением первого поручения.

— Есть вопросы? — спросил я.

— Есть, — сказал Борька, подозрительно перекосив рот. — Не вопрос, а предложение… Даже не предложение — приказ.

— Приказывать ты не имеешь права, — важно сказала Томка. — Только Вовка может приказывать.

— Вот он и прикажет, а я подскажу… Одним словом, завтра на крышу чтобы все принесли жратву! И сел.

Я было насупился, как и тот раз, когда он заикнулся об еде, но вокруг так дружно засмеялись и с таким жаром сразу заговорили, кто чем богат, что и я невольно прыснул и вдруг ощутил тайную сладость этого поднебесного обеда.

— Ну, комиссар, приказываешь? — спросил Борька.

— Приказываю.

— Ха-ха, Томуся, — уколол Борька.

На этом я закрыл собрание и распорядился приготовиться к операции «Лестница». Мирка вспомнила про своих гавриков и всполошенно унеслась. Поднимаясь, Томка шепнула:

— Вов, пусть это место всегда будет мое.

— Пусть, — ответил я тихо, довольный, что ей понравилось сидеть рядом со мной. А чем плохо? Я ее вон и насчет паука успокоил, я и комиссар, и вообще. И мне с ней приятно сидеть. Правда, нескладно получилось вначале, но ничего.

Мы вышли следом за девчонками и двинулись ко мне.

— А мне с вами можно? — вдруг спросил Генка. — Ну, на эту… на операцию?

— А ты разве не мужская половина? — спросил я.

Он покраснел и заулыбался. Дожил человек — рад, что его за мальчишку считают. Подожди, приучим. Это хорошая должность — быть мальчишкой!

В четыре часа, с шестью брусками, двумя молотками и горстью гвоздей мы направились ко второму дому. Договорились так: я и Борька бьем, Славка держит, а Генка подает. Во дворе — ни души, духота, солнце. Три пацаненка неподалеку развозили машинами золу от забора. Мы были почти у лестницы, когда черт вынес бабку Перминову, эту занозу. Увидев нас, она не пошла, куда хотела, а замерла, поставив на всякий случай одну ногу на ступеньку. Мы на нее — ноль внимания, свернули и живо взялись за работу. Такая стукотня поднялась, что загудела даже крыша, точно от радости, что вспомнили про нее. Старые поперечины проходили сквозь стойки, но нам некогда было мудрить, и мы приколачивали сверху. От спешки гвозди гнулись, не выпрямляя их, мы всаживали новые и на одну поперечину тратили по пять-шесть гвоздей. Вдруг сзади — р-р-р! Оглянулись — тетя Зина Ширмина с овчаркой Рэйкой стоит. Ну и стой, смотри, мы не воруем! Я размахнулся да как хватил себя молотком по пальцу, так винтом и пошел на одной ноге, согнувшись в три погибели.

Тетя Зина ойкнула, хотела подойти, но — Рэйка. Хоть и в наморднике, а овчарка — лапой может убить.

— До крови? — спросила тетя Зина.

Я помотал головой, от боли прямо ввинчивая палец себе в живот. Ширмина не вынесла этого и ушла. Славка подхватил мой молоток. Больше нам никто не мешал, только из-за дяди Фединых сеней выглянула было бабка Перминова, но Борька на нее шикнул, и она исчезла.

Один брусок остался лишним, и я велел прибить его в самом низу, чтобы девчонкам было удобнее делать первый шаг, а дальше разойдутся.

А потом мы убежали к нам, долго умывались и брызгались под краном в нашем теплом туалете, а я держал палец с посиневшим ногтем в кружке с холодной водой.

Вечером мама принесла давно обещанного котенка. Он был такой маленький и пушистый, что дунь — и улетит. Я налил ему молока. Он — тык-тык — снаружи в блюдце, обошел вокруг на шатких ножках, а внутрь сунуться — ума нет. Я взял его лапку, чуть пожал и ткнул мордочкой в молоко, потом отнял, опять пожал лапку и опять — в молоко. Раз пять повторил.

Мама стояла над нами, улыбаясь.

— Он мал еще для дрессировки, — сказала она.

— Пусть привыкает. Король Морг вон с детства поет. А этого я научу в шахматы играть. Конечно, играть буду я, а он будет срубленные фигуры зубами с поля утаскивать. Укажу — вон эту, он — хвать! — и потащит. Можно, мам, так научить?

— Наверно, можно. Но трудно.

— Ха, а что легко?

— Да, все трудно… Вова, а что это вы там отремонтировали? — спросила вдруг мама.

— Где?

— Да во дворе.

— Ничего.

— А женщины говорят, что отремонтировали что-то, какую-то лестницу.

— А-а, — понял я. — Так это мы не для них отремонтировали, а для себя.

Мама удивилась:

— То есть как — для себя? Если я полезу, вы что, столкнете меня?

Я рассмеялся.

— Почему? Лезь. Пусть хоть тетя Шура-парикмахерша лезет, если не боится брякнуться, пусть хоть кто.

— Значит, все-таки для всех, — настаивала мама.

— В этом смысле — для всех.

— А в каком — для себя?

— Ну, мам, в каком, в каком!.. Нам надо, вот мы и отремонтировали! — проворчал я.

— Ух, люди! Что ругай вас, что хвали — не угодишь! — вздохнула мама.

— Нам не надо угождать, нам надо как есть, — сказал я и опять склонился к котенку, который уже наелся и сидел, растопырив лапки и облизываясь.

Этой ночью я долго не мог уснуть. Надо мной уже и голубой потолок погас, а я все лежал с открытыми глазами, заново и вразнобой переживая сегодняшний день: то как лестницу чинили, то странный разговор с мамой, то как уморили Генку рассказами, то как собрание шло… Собственно, что мы решили на собрании? Да ничего. Раздали билеты, посмеялись и договорились о новом собрании. А завтра? Пообедаем на свежем воздухе, опять посмеемся и назначим собрание на послезавтра?.. Нет, так не годится! Надо что-то делать! Я же пообещал завалить всех поручениями, а какими, в какую сторону? Цели-то нет. Надо наметить цель. Конечную! И этой целью должна быть свобода! Да, да — освобождение двора от власти взрослых! Именно так, по-комиссарски!.. Я радостно заворочался и снова вспомнил, как высыпал на табуретку билеты, как сидел бок о бок с Томкой… Томка… Я вдруг подумал, что не усну, пока не прикоснусь к Томкиному яблоку. Я встал, сходил напился, потом запустил руку за стенку приемника, пощупал яблоко и потом лег. Да, Томка меня любила, и я любил ее… Но почему же она сегодня чуть не ушла от нас?.. Не окликни я ее и не верни — ушла бы! Мирка с Люськой вон тоже забыли пароль, и мы их тоже не пускали, так они чуть крыльцо не разворотили. А Томка спокойно повернулась и подалась, как будто за дверцей не друзья, а пустота. И паука заметила. Никто не заметил, а она заметила… Но ничего. Генка вон тоже еще не совсем наш. Все не наши будут наши!

— Кракатау! — шепнул я пароль темноте, чтобы она пустила меня в сон.

ОПЕРАЦИЯ «МЕТЛА И ЛОПАТА»

Утром мне почему-то показалось, что вчера на собрании много смеялись. Уж не за шутки ли приняли «Союз Чести?» И соберутся ли в три часа на крыше? Чем ближе подходило назначенное время, тем тревожнее мне становилось. Я пробовал читать Марка Твена, решать шахматные задачи, играть с котенком — тревога не унималась. Я нарочно не выходил во двор, чтобы своим комиссарским видом ни о чем не напоминать. Наконец, без четверти три я пододвинул письменный стол к окну в спальне, вскочил на него с будильником в руке и уставился на крышу второго дома, видневшегося поверх забора. Если никто не придет, я хлопну будильник об пол, брошусь в кровать и не знаю, что со мной будет, потому что без «Союза Чести» я теперь себя не представлял.

И вдруг — ура-а! — в рогульках лестницы появилась Борькина голова! Он подал руку Люське, Люська потянула Томку, Томка — Мирку, и последним, как толкач на железнодорожном подъеме, пыхтел Славка. Живой цепочкой они перевалили верхнюю поперечину и рассыпались по крыше. Я швырнул будильник на кровать, сам спрыгнул на пол и заплясал, оп-лякая. А через минуту уже выскочил из дома с двумя колбасными бутербродами в кармане.