Время таяния снегов - Рытхэу Юрий Сергеевич

— Кто это? — спросил Ринтын, стараясь узнать, кто же так закутался в теплую погоду.

— Наверное, Прасковья Кузьминична, — предположил Петя.

— Нет, — ответил Ринтын. — Этот человек идет без палки.

— Э! — воскликнул Петя. — Да это Эрик!

Ребята знали, что в стойбище недавно появился новый заведующий торговой базой, Журин. Он приехал с маленькой, как девочка, женой и двумя сыновьями. Старшего звали Эрик, а младшего — Вовка.

— Ты что так закутался, как Прасковья Кузьминична? — крикнул Эрику Петя.

— Я еще не совсем здоров, — тонким голосом ответил Эрик и кашлянул.

— А мы и не знали, что ты болен, — сказал Петя, — не зашли к тебе. Твоя мать боится все, что мы занесем в ваш дом заразу.

Еще тогда, когда Ринтын и Петя разносили лекарства, они постучали как-то в квартиру Журина. Им долго не открывали. Петя крикнул:

— Открывайте, мы принесли вам лекарства!

Кто-то подошел к двери. Приоткрыв ее, на улицу выглянула жена Журина.

— Что вы здесь бродите, заразу разносите? Если нужно, мы сами сходим в амбулаторию. Идите отсюда и не смейте больше приходить!

Ринтын и Петя удивленно переглянулись: никто из жителей Улака, кроме старой Пээп, не отказывался от лекарств, и все были благодарны мальчикам за помощь.

Журины с первых же дней приезда в Улак не понравились жителям стойбища.

Возле домика, где они поселились, находилась мясная яма колхоза. Глава семьи, Эрнест Никодимович, сказал председателю Татро, что яму нужно перенести от его жилища подальше.

— Запах гнилого мяса отравляет атмосферу, — заявил он. — Мои дети не могут дышать таким вредным воздухом.

Напрасно Татро пытался втолковать Эрнесту Никодимовичу, что в яме лежит свежее мясо и от него не бывает вредного запаха. Пришлось колхозникам перетаскать мясо в другую яму.

— А мы, видишь, все стойбище украсили флагами, — похвастался Петя, показывая рукой на яранги и дома.

Эрик ничего не сказал. Он рыл снег носком торбаза и тяжело дышал сквозь шерстяной платок.

Ринтын потрогал за плечо Петю:

— Пошли, мы же обещали помочь Науму Соломоновичу.

— Верно! Пошли скорее! А ты, Эрик, не пойдешь с нами?

Эрик перестал рыть снег и глухо сказал:

— Я не могу, я больной.

31

Почти все больные в Улаке поправились, а вот бабушка Гивынэ вдруг умерла. Она как уснула вечером, так больше и не проснулась.

Накрытая одеялом, она лежала в пологе, и рядом с ней, закрыв лицо руками, сидел дядя Кмоль.

В чоттагыне шепотом разговаривали старики. Одиноко, тихо подвывала старуха Пээп.

Тетя Рытлина втаскивала в полог особо сшитую одежду для путешествия в далекую страну предков. Эту одежду сшила сама бабушка Гивынэ из лучших, отборных оленьих шкур. Извлекли на свет ни разу не надеванную камлейку из красной, как флаг, материи.

Ринтын сидел в чоттагыне, уткнув лицо в книгу. Но читать он не мог, а прислушивался к тихому, как подледное журчание ручья, разговору стариков. Ему казалось странным, что в разговоре совсем не упоминается бабушка Гивынэ. Говорили о совершенно посторонних вещах. Если бы не старуха Пээп, плач которой напоминал тихий визг замерзающей собаки, можно было бы подумать, что старики собрались просто так, потолковать между собой и говорят негромко, чтобы не разбудить спящую.

Входили еще какие-то люди, усаживались, стараясь не шуметь, и включались в тихую беседу. Ринтыну стало обидно за бабушку, и он вышел на улицу.

Весеннее солнце стояло высоко в небе. Над крышами яранг дрожал теплый воздух. Собаки лениво бродили по стойбищу. Выбрав место, они укладывались с южной стороны яранг и, закрыв один глаз, равнодушным молчанием провожали редких прохожих.

Ринтын еще издали увидел Йока. Он стоял на своем обычном месте, возле яранги. Услышав шаги Ринтына, он повернулся в его сторону и замер.

— Это ты, Ринтын?

— Я, — вздохнул мальчик и сел на теплый от солнца черный камень.

— Умерла бабушка?

— Умерла.

— Жалко ее тебе?

— Не знаю, — признался Ринтын. И действительно, кроме жгучего любопытства, смешанного со страхом, он ничего не чувствовал к холодному, накрытому одеялом телу. — Наверное, ее никому не жалко, — сказал Ринтын.

— Почему ты так думаешь? — мягко спросил Йок.

— Пришло столько людей. В чоттагын набились, а никто так и не спросил о бабушке. — Ринтын вспомнил, как с утра стала подвывать старая Пээп, и добавил: — Только неправда, что можно так долго плакать.

— Не надо так говорить, Ринтын, — тихо сказал Йок. — Всякого человека жалко, когда он умирает. Только люди не любят показывать свое горе, поэтому и говорят о другом. А на сердце у них тяжело, очень тяжело. Твою бабушку люди хорошо знали и помнят добро, которое она им сделала.

Йок сел рядом с Ринтыном.

— Давно это было, — начал он рассказ. — Твоя бабка тогда была еще очень молодой девушкой. Много парней в стойбище хотели на ней жениться, но она все откладывала, потому что еще была очень молода. Ее отец был замечательный человек и славился умом и справедливостью. Ездили к нему за советом издалека, и все находили у него доброе слово и помощь. Кымын — так звали твоего прадеда — не был богатым. Всю свою добычу он делил между земляками: так велели предки — делиться всем, что у тебя есть. Отважный охотник, он промышлял много зверя. Большим уважением пользовался Кымын. Но нашлись такие люди, которые возненавидели Кымына как раз за его добрые дела. Шаманы и богатые владельцы байдар невзлюбили его за то, что он всегда напоминал о законе предков: добыча принадлежит всем. Сильно злобились они, а поделать ничего не могли: за Кымына стоял народ. Но вот пришла страшная беда наших мест — красная болезнь. Не проходило дня, чтобы кого-нибудь не хоронили в Улаке: ведь тогда не было Советской власти, не было и докторов. В то время наш народ был хуже сироты, вроде одинокого путника в тундре в глухую полярную ночь. Случалось, что несколько похоронных нарт в один день отправлялись на гору Линлиннэй. Все от мала до велика лежали в своих пологах. Никто не ходил на охоту, и многие умирали не только от болезни, но и от голода. Одичалые собаки глодали похороненные трупы. Не миновала беда и ярангу Кымына. Умерла его любимая жена, мать Гивынэ, длинноволосая Илкэй. Погоревав с дочерью, увез Кымын свою жену на место захоронения. А через три дня, выйдя из яранги, Кымын увидел на снегу знакомые волосы любимой жены. Это голодные собаки отгрызли у трупа голову и приволокли ее к яранге Кымына. Бережно взял в руки Кымын голову красавицы Илкэй, завернул в пыжик и снова отнес ее на место захоронения.

Прослышали про это шаманы и владельцы байдар. Они объявили, что голова Илкэй была прислана духом болезни за Кымыном. Шаманы ходили по ярангам и говорили всем, что избавление от болезни придет только тогда, когда в жертву будет принесен Кымын. А люди всё умирали. Тогда пошел Кымын сам по ярангам, прощаясь со своими односельчанами. По древнему обычаю, удар священным копьем должен был нанести сын, но сыновей у Кымына не было. Тогда шаманы решили, что Гивынэ умертвит своего отца.

На морском льду это было. Гивынэ не могла держать копье. Кымын сам приставил его себе к груди и попросил дочь лишь поддержать копье за конец. "Дочка, — сказал он, — никогда не жалей ничего для людей, даже жизни родного отца. Это закон предков". Произнес эти слова Кымын и сам вонзил копье себе в грудь.

Труп лежал на морском льду, пока его не расклевали вороны и не растащили по косточкам песцы и собаки. Никто из людей, ради которых пожертвовал жизнью Кымын, не уронил ни слезинки. Их сердца словно окаменели, и страшное горе высушило слезы.

Йок помолчал и, поморгав, добавил:

— Помни, Ринтын, истинное горе не знает слез. Слезы — всегда признак слабости. Иди домой и достойно проводи бабушку в ее последний путь.

Ринтын встал с камня и медленно побрел домой.

Там уже все было готово к похоронам. Бабушку Гивынэ, одетую в красную камлейку, в расшитые бисером торбаза, вынесли в чоттагын и уложили на белые оленьи шкуры у полога.