Вид на рай - Ингвар Амбьёрнсен

Я открыл телефонную книгу на «Мохаммед Кхан». Адрес правильный — Гревлингстиен 17«б». Профессия не указана.

Позвонить?

«Нет», — ответил я сам себе. Конечно, мне очень и очень хотелось спросить этого Мохаммеда Кхана, как он и его друзья — Али, Мухамед и Мухамед воспринимают нас, норвежцев, но… я не осмелился. Боялся, что так или иначе поставлю его в неловкое положение. Боялся, что он будет поддакивать мне, не скажет прямо, что он думает, а если случайно и скажет, так только из вежливости и только то, что не оскорбит меня. Настоящая информация получится в том случае, если Мохаммед Кхан захочет честно и правдиво, без оговорок рассказать мне о чувствах, которые он испытал, увидев впервые толстого, расхлябанного и полупьяного норвежца, одетого только в шорты и ничего более. Рассказать, что он думал, когда его пригласили на обед — лютефиск[21] с беконом? Понимает ли он книги Яна Черстада[22]? Заметил ли он фотографию норвежской женщины, премьер-министра, одетой в плотно сидящую на ней прорезиненную одежду, когда она стояла на водных лыжах? Смеялись ли они над нами? Или покачивали только меланхолично головой и меняли тему разговора, если кто обронял случайно замечание по поводу этой странной страны на севере? Как они воспринимают празднование рождества в Норвегии? Каково мусульманину Мохаммеду Кхану — легко или тяжело — примириться с фактом, что каждая, без исключения, лестничная площадка в блочных домах города-спутника день изо дня пахнет жареной свининой, а норвежцы тем временем в ожидании ее воздают хвалу своему Господу крепкими напитками? Одно хуже другого. Я попытался поставить себя на их место, так сказать, поменяться ролями. Я, Эллинг, в Пакистане. Будто немой, рассматриваю пакистанское рождество, мысленно сравнивая с норвежским. Сижу испуганный в крошечной квартире на окраине Карачи. Город пропитан запахом жареных по самым лучшим рецептам крыс. На базаре только и разговоров о том, как нужно готовить, чтобы хвост получился хрустящим. Обсуждения и советы по телевизору. А если мне приходилось близко пройти на улице мимо взрослого мужчины, прямо в лицо ударял запах и дымок опиума или гашиша. Подозрительные типы выпускают целую очередь пуль в соседние блоки, а потом кончают жизнь самоубийством, прыгая с балкона.

Чудно.

Я удивляюсь.

Значит, если принять во внимание эту схему, Мохаммед Кхан и его друзья должны были вести себя точно так же.

Ночью мне приснился престранный сон, да, постыдный даже, можно сказать. Я находился в кабинете врача, каким он приблизительно являлся мне в моих ночных фантазиях с Гру, когда она обследовала меня. Светло-зеленые стены, белый потолок. Ослепительно белое окно. Я стою на холодных плитках пола, раздетый догола, то есть, в одежде Адама. За столом возле окна сидит человек неопределенного пола, его лицо постоянно меняется. В начале это была женщина, та, которую я видел на почте, рыжеволосая, вытягивавшая смешно свой рот в букву «о». Потом она превратилась в Эриксена из социальной конторы. «Ты должен нам, Эллинг, — сказал он. — Ты должен понять. Мы ждем, ты должен показать нам свои ладони». Потом снова женщина с почты, она смачно водила кончиком языка по губам — вперед, назад и вокруг; нетрудно было понять, что означали эти движения. Я рассердился не на шутку и в то же время перепугался. Я не привык к такому даже во сне. Чтобы сказать начистоту: я никогда не оголялся перед женщиной; понимал, что сейчас вижу сон, не более… все равно ужасно неприятно. К тому же я не мог двигаться (такое часто бывает во сне), меня словно приклеили к линолеуму на полу. «О», — сказала она. «О». «О». «О». Я сразу догадался, что она насмехалась надо мной. Подозревал и причину, уж точно мой половой орган показался ей комичным. Неприятно стало до боли. Ведь вот какая, высмотрела… нашла самое слабое место. А все дело в том, что мой мужской член немного искривлен, самую малость. Налево слегка повернут. Но отклонений в связи с этим у меня не наблюдается. Мочусь я нормально, струя льется водопадом, импотенцией не страдаю, правда, мужская сила остается неиспользованной. Но это уж другой вопрос… Нет, просто небольшой безобидный изгиб. Но безобидный или не безобидный, дети — злы и все подмечают. Не намеренно, конечно. Помню, какая мука была для меня после уроков гимнастики идти в душевую. Школьные годы учат многому, я не доверял никому. «Дужка» называли они меня. И еще — «Крючок», «Зиги-заги-пипка». Но мой член, отнюдь, не зигзагообразный! Немного отклонен влево, вот и все. Но дети склонны к преувеличениям. Я давным-давно простил их. Но теперь во сне, когда я стоял перед этой бабенкой с почты, прошлые горести и обиды пробудились во мне с новой силой. Сон дикий, переполненный абсурдными деталями… но я хорошо помню, что я стоял и наблюдал за ней, за ее делами в медкабинете. А потом снова Эриксен из социальной конторы. «Так лучше, — сказал он. — Намного лучше». Я не имел представления, что он думал или на что он намекал, но я вздохнул с облегчением, когда женщина с почты исчезла. Я предпочитал иметь дело с социальным куратором мужского пола. Хотя… он тоже совершенно откровенно и с большим интересом изучал мой половой орган… Но что поделаешь! Все равно данная ситуация мне нравилась больше. Так думал я, пока не наклонил голову и не посмотрел вниз. Квакнул от удивления, это я хорошо помню. Издал настоящее лягушечье «квак». А почему? Потому что половой член, отныне называемый пипка (так я решил), был не мой. Или точнее сказать: пипка, которую я теперь узрел, была не та, которую я держал каждый день в руках. Пусть она была маленькая, ну и что! Теперь она была намного больше моей, эта пипка, и находилась в наполовину приподнятом положении, что меня сильно и сильно встревожило. Сказал я «больше моей?» Правда в том, что меж ногами я имел настоящую лошадиную пипку. Я чувствовал себя смехотворно, тело… оно было не мое! И вдобавок этот Эриксен из социальной конторы сидел и приговаривал: «Намного лучше!» Я пытался открыть глаза, пробудиться, понимая умом, что это всего лишь сон. Но если раньше помогало, то сейчас мне как бы не удавалось вырваться из оков сновидения. И оно продолжалось. Становилось все хуже и хуже. Более и более унизительней. У Эриксена из социальной конторы вдруг возникла еще одна голова. Теперь у него были большая и маленькая головы. Маленькая принадлежала женщине с почты. Она больше не лизала и не слюнявила языком губы, но это была она. Я нисколько не сомневался. «Лучше, — сказали они хором. — Намного лучше».

А потом появилась Гру Харлем Брундтланн. Сначала я услышал, как кто-то шагает по коридору… уверенно. Я понял — это она! Несколько минут спустя я услышал ее голос: «Внимание, внимание! Идет мама!» Она повторяла и повторяла эту фразу. В другой обстановке и при других обстоятельствах эти твердые и четкие шаги, означающие, что она, «мама всей нации», знала цель и дорогу для достижения цели, успокоили бы меня. Но сейчас… когда все оказалось вверх тормашками? Вместо успокоения я почувствовал страх и… страдание. Да, я очень страдал. Ведь я стоял здесь совершенно голый, в чем мать родила. С пипкой меж ногами, не принадлежавшей мне, при том она, чужая пипка, поднималась все выше и выше… В пору смеяться, в пору плакать? А главное — она уверена, что это моя пипка. Я думал, умру от смущения, когда она вошла в кабинет и встала прямо передо мной. «Это Эллинг, — сказала она. — Эллинг, Эллинг, Эллинг. Хорошо, ты. Тебя я видела прежде. Эллинг из блочного дома. Эллинг, Эллинг, Эллинг». Она выговаривала слова, точно пела, ритмично и мелодично. Точно поп-певица, или как там они называются. Эриксен из социальной конторы подхватил ее слова: «Эллинг, это Эллинг, Эллинг, Эллинг из блочного дома». Каждый раз, когда он выговаривал мое имя, у меня звенело в ушах, я хотел кричать, но не мог выдавить из себя ни звука.

«Эллинг. Это только Эллинг, Эллинг, Эллинг, Эллинг».

Я молил Бога, но он не слышал меня.

«Это только Эллинг. Это только Эллинг, Эллинг, Эллинг».-

Настоящая пытка.

Она опустилась на колени и обхватила меня руками вокруг талии. Нет, думал я в смятении, сгорая от стыда. Нет, нет, нет!

Но… она не вняла моей тайной мольбе. Она оттянула обеими руками (какие у нее прохладные руки!!!) верхнюю, горевшую огнем кожицу назад, потом вперед — вперед и назад, пока, наконец, важная часть мужского полового органа не приняла перпендикулярное положение и не уставилась прямо на нее. Только теперь я заметил, что она была одета в тот самый прорезиненный комбинезон, что на фотографии в газете «Дагбладет»… Но в каком виде! Вокруг сосков на груди были вырезаны дырки. Бог ты мой!

Она облизала губы и открыла рот. «Нет! — подумал я. — Только не это!» Но снова — никакой реакции на мои потаенные просьбы. Крепко держа обеими руками мой член, она подводила дрожащую головку ближе и ближе к своему рту. Влажный язык. Влажный язык, красный и острый, коснулся головки снизу, в аккурат там, где мы, мужчины, очень чувствительны. Снова и снова. Вперед и назад. По кругу и по кругу. С ума сойти можно, и я обалдел, рассыпался в прах. Мое сознание работало, я понимал, что это только сон, пусть и неприятный, но… разум говорил мне, что мир будет выглядеть иначе, когда я проснусь, когда я освобожусь от беспокойного неправдоподобного видения. Ее язык теперь вращался. Вращался подобно пропеллеру вокруг сине-красной головки. Я видел раньше ее язык в действии, в политических дебатах по телевидению, к примеру. Быстрым, проворным и острым он всегда был у нее. Но это! Да еще без слов и без единого звука, всасывала и всасывала. Ее рот, должно быть, теперь настолько растянулся, что в уголках заломило. И тут я сразу вспомнил себя накануне вечером в комнате Ригемур; сижу под дождевиком и держу во рту фонарь.