Девочка и рябина - Илья Лавров

4 марта

Дело не в этом. Разные там трудности — это все ерунда: мы молодые, здоровые! И все сможем» и все сумеем. Главное — любовь! Другое тревожит меня. Дети, семья, обязанности, бытовые хлопоты — все это поглотит целиком, и тогда пропала мечта о большом искусстве. А мне нужно учиться, искать, добиваться. Искусство требует всей жизни. И вот встают две любви: одна к Юлиньке, другая к театру. И каждая требует жизни.

А жизнь у меня одна.

10 марта

Нерешительность! Это мучительно. Надо же поговорить. Время идет. Я потеряю Юлиньку. И нужно что-то делать с театром. Нужно идти на завод, в колхоз, пожить среди людей. Пожить и год и два. Путь к искусству только через это. Но, если жениться… Какой уж тут путь к искусству!

После обеда прилег, взял книгу, а из нее выпал листок тополя. Он иструхлился, остался только скелетик из прожилок. Они походили на паутинные кружева. Это был лист с того сверкающего тополя, который один стоял среди поля.

Задумался и вспомнил…

Однажды играли спектакль в поселке, что приютился среди кавказских гор. Возвращались в Нальчик ночью. Грузовик осторожно катил по угрюмому Баксанскому ущелью.

Юлинька задремала, уронила голову ему на плечо. Мягкие, приятно пахнущие волосы осыпали ему грудь, плечо, шею, прижались к щеке его.

Все дремали. Только Алеша не спал, заботливо оберегая Юлиньку от толчков, готовый так ехать без конца, готовый слушать без конца ее детское, сладкое посапывание.

Светало. Ущелье расширилось, разошлось, и вдруг он увидел внизу неведомую огромную реку. По чистой, сероватой, бездонной воде плыли гуськом большие льдины. Словно ледоход уже кончился, река очистилась и только проплывает последний караван запоздавших льдин. Откуда взялась эта река, да еще со льдом, в июле? Пригляделся и понял, что это внизу облака, что он едет выше их.

А у прозрачной реки уже появился узенький, алый берег, над которым дрожала золотисто-зеленая звезда.

Но вот река и льдины стали подниматься, вот они уже на уровне глаз, вот еще выше, и, наконец, грузовик опустился, и твердые льдины превратились в пушистые облака над головой. Они зарозовели, а водянисто-серое, с глубиной, небо налилось синей краской.

Юлинька все спала. Он на руках пронес ее над облаками и на руках опустил на землю. Лицо ее озаряла ранняя зорька.

…Он задремал, и ему приснились караваны облаков и голова Юлиньки на его плече. Алеша проснулся, ощущая, как волосы Юлиньки теплыми прядями щекочут лицо. Вскочил. Он должен был сейчас же увидеть ее! Он испугался, что опоздает… Он почти бежал. Она была в театре. В клетчатом платьице, нарядная, облокотилась на барьер оркестра и о чем-то говорила с Полибиным.

Шла монтировочная репетиция — рабочие «осваивали» декорации.

Полибин похудел, устал от бессонных ночей, от работы. Он обыкновенно или месяц ничего не делал, ходил по гримуборным, рассказывал анекдоты, или месяц дневал и ночевал в мастерской. Тогда бутафоры, реквизиторы, столяры, плотники, парикмахеры, костюмеры не знали отдыха. А так как работников в технических цехах не хватало, он засучивал рукава дорогого костюма и лепил, красил, выпиливал со всеми вместе. Это был удивительно бескорыстный и удивительно талантливый труженик.

Стоя на сцене, Полибин вытащил сверкающую зажигалку-пистолет, выстрелил, и фитилек загорелся. Задымил трубкой, сделанной в виде орлиной лапы, держащей в позолоченных когтях янтарное яйцо.

На манжетах сверкали золотые запонки в форме сердец. Из-под темно-зеленого пиджака выбился голубой галстук, осыпанный серебряными звездочками. Среди них был вышит белый голубь мира.

«Верен себе», — весело подумал Алеша.

Воевода сидел в зале, наблюдая за монтировкой.

«Где бы поговорить с Юлинькой?» — торопливо думал Алеша.

— Б-будьте п-покойны! Оформление — ахнете! — сообщил Полибин Юлиньке и Воеводе и спрыгнул со сцены. Сложив ладони рупором, закричал рабочему, который сидел высоко на колосниках:

— П-петя, д-дорогой! Опусти же п-правую сторону задника!

В глубине сцены огромное полотно с нарисованным лесом дрогнуло, поползло вниз.

— Еще! Еще! Стоп! Крепи! Иван Васильевич, передвиньте вербу левее! Еще!

По сцене бегал и что-то кричал рабочим Сеня.

— Юлинька! — громко прошептал Северов.

Она повернулась, подошла.

— Ты мне нужна! — у Алеши дыхание было прерывистое.

Юлинька пристально и беспокойно глянула ему в лицо, увидела его расширенные, сверкающие глаза.

В это время Воевода окликнул:

— Почему не отдыхаете?

Юлинька обрадовалась, торопливо потащила Северова к режиссеру.

— Не терпится… премьера на носу… — ответил Алеша.

На сцене меняли декорации. Сверху опускались вырезанные из полотна и раскрашенные деревья.

Полибин смотрел на часы.

— Ах, черти! — восхищался он. — На две минуты быстрее!

Часы у него, как всё, необычные: под красным стеклом.

Сцена превратилась в глухой развесистый лес.

Полибин потер руки, подошел, потрепал Северову и Юлиньке волосы.

— А вы б-боялись! Д-держитесь П-полибина, с ним не п-пропадете! Он из н-ничего сделает к-кон-фетку!

Бросился к сцене, закричал дребезжащим тенором:

— П-пешеходов! Г-где вы?

— Вот так-то, Алешенька, — улыбнулся Воевода и обнял его за плечи, — значит, премьера, говоришь? Так сказать, итог нашей жизни. Да-а… Живешь, живешь, а потом и подумаешь: «Какой же толк от меня?»

Северов насторожился. Голос Воеводы был непривычно мирный и грустный. Должно быть, пришла задушевная минута, когда говорится о затаенном.

— Оглянешься назад — будто и дело делал, спектакли ставил, гордиться можешь. А задумаешься и видишь: тонет дело души твоей в мелочах! По уши тонет! Там озлобленным был из-за пустяка! Там визгливо себялюбьице искусало все сердце. А там чистоты не было, ума не было… Есть люди, которые всю жизнь живут только для себя. Думают лишь о себе. Какая пошлость! И, главное, не согласуется это с нашей жизнью. Она все яростнее бьет за это…

Воевода задумался. Алеше захотелось сказать ему что-нибудь хорошее, дружеское.

А на сцене открылся люк, из электробудки высунулась лохматая, угрюмо-сонная голова электрика Пешеходова.

— Андрей, сделайте т-такой п-подвиг, — осветите сцену лунным светом, — попросил его Полибин.

Голова скрылась, раздалось недовольное ворчание.

— Ну, взваливайте свой тяжкий крест на плечи! — засмеялась Юлинька.

Воевода махнул рукой.

Пешеходов действительно был тяжким крестом для всех режиссеров и художников. Как с ним ни бились, он не мог, хотя бы смутно, осознать, что такое творчество. Для Пешеходова было ясно одно: сделать в частной квартире проводку, ввернуть лампочку, получить на пол-литра. Здесь все нормально. Но вот начинались крики: режиссеры несли какую-то околесицу, которую сам черт не разберет.

— Ты понимаешь или нет, что такое весенняя лунная ночь в глухом лесу? — волновался Воевода, подбежав к сцене. — Лопаются почки! Все оживает, пахнет! Почувствуй это и пойми, какой нужен свет!

Из будки раздалось ворчанье, что-то с грохотом упало, понеслись глухие, как из-под земли, проклятья.

Щелкнули выключатели, вспыхнули зеленые прожекторы, и… воцарилось молчание. Пешеходов ждал возмущенных криков. Он всегда и всюду вызывал их…

— Я видел сегодня тебя во сне, — шепнул Алеша и, взяв Юлиньку за руку, увел в конец зала.

— А ты не спи днем, вот и не будут сниться кошмары! — засмеялась она.

— После такого сна я должен, я обязательно должен был увидеть тебя!

— Ну, вот и увидел! И ничего особенного! Обычная! Два уха! — она потеребила свои уши. — Один нос! — Она прижала его, сделала курносым и рассмеялась.

— Я хочу сказать тебе… Я должен сказать тебе… — Алеша перевел дыхание, вытер лоб. — Я решил…

А в это время Воевода кричал в отчаянии:

— Ах ты, господи, боже мой! Андрей, посмотри сам на сцену — мертвый, ровный свет! Разве это луна? Весна? Это кладбище! Свет нужен мягкий, теплыми бликами. Ну, отнесись ты хоть раз к своей работе творчески! Подумай над пьесой, разработай освещение!

Из люка доносилось ворчание. Там, под сценой, стоял Пешеходов и, глядя вверх, показывал фигу, бубнил, чтобы не услышал режиссер:

— На вот, выкуси! Нужен мне ваш театр, как собаке пятая нога! Не нравлюсь — увольте. Меня хоть сейчас схватят на мылзавод или пивзавод!

Помощник Ванька Брызгин хихикал.

— Мне приснилась та ночь в грузовике, когда ты спала! — зашептал Алеша. — Все не хорошо… Запутано… Нужно же все как-то…

Юлинька стала серьезной, притихла.

— Мне кажется, что ты относишься ко мне по-другому… Какая-то чужая стала, а ведь я…

Забыв, что во рту его дымится папироска, вытащил вторую, поднес к губам и тут же сунул обратно в портсигар.