Иоанн Грозный. Его жизнь и государственная деятельность - Евгений Соловьев

Полевой выдвигает на сцену фактор наследственности: “Соображая жизнь, дела, слова Иоанна, – говорит он, – видим, что сын Василия и внук Иоанна III имел все недостатки отца и деда (вспыльчивость, жестокость, трусливость и пр.), уступая последнему в самобытности характера и обширном уме, не имея нежности душевной, свойственной последнему. Вспомним жестокость, суровость Иоанна III, склонность к забавам и неголюбие Василия. В Иоанне IV соединилось то и другое. И такой характер был испорчен несчастным воспитанием, приучившим его к двум противоположностям: своеволию и самовластию и в то же время к послушанию людям, превосходящим его умом, дарованием, хитростью, умевшим искусно завладеть им. Так, в юности своей Иоанн подчинялся Глинским, казня Шуйских; покровительствовал впоследствии клевретам своим, казня доблестных советников; унижался перед Баторием, терзая Магнуса и Ливонию. Привыкая повиноваться, он готов был страшно мстить своему повелителю, когда сознавал свою зависимость. Самая любовь его к Анастасии не походила ли более на привычку повиноваться воле человека, которого достоинства умел он оценить... После смерти Анастасии, разрыва с Сильвестром и Адашевым и свидания с Вассианом – иноком, рекомендовавшим ему не держать возле себя советников умнее себя, поступки Иоанна постепенно становились самовластительнее, мало-помалу отвыкал он от послушания советам других, противился предприятию правителей против Крыма и вопреки всем увещаниям начал Ливонскую войну. Он уверился в себе, перестал верить им. Оставалось ударить роковому часу перелома и душой Иоанна овладеть пороку и страстям. Настал сей час, и тогда все погибло в одно мгновение: счастие, слава Иоанна, Адашева и Сильвестра. Но следы сего находим далеко прежде”. Полевой смотрит на Иоанна прежде всего как на человека слабого, несамостоятельного.

Апология Грозного, как это ни странно, началась лишь со времени Белинского. “Таков Иоанн, – пишет последний, – это была душа энергическая, глубокая, титаническая. Стоит только пробежать в уме жизнь его, чтобы убедиться в этом”. И дальше: Иоанн был падший ангел, который и в падении своем по временам обнаруживает и силу характера железного, и “силу ума высокого”. На оценку Белинского положиться очень трудно, совершенно даже невозможно: наш знаменитый критик мало был знаком с историей и личное, иногда минутное настроение слишком много значило в его рецензиях и характеристиках.

Кавелин пошел еще дальше. Белинский удивляется силе Иоанна, Кавелин – его государственной мудрости и чуть ли не впервые сравнивает Иоанна с Петром: “Оба, – говорит Кавелин, – равно живо сознавали идею государства и были благороднейшими и достойнейшими ее представителями. Но Иоанн сознавал ее как поэт, Петр – как человек по преимуществу практический. У первого преобладает воображение, у второго – воля. Время и условия, при которых они действовали, положили еще большее различие между этими двумя государями. Одаренный натурой энергической, страстной, поэтической, менее реальной чем преемник его мыслей, Иоанн изнемог, наконец, под бременем тупой, полупатриархальной, тогда уже бессмысленной среды, в которой суждено было ему жить и действовать, борясь с ней на смерть много лет, и, не видя результатов, не находя отзыва, он утерял веру в возможность осуществить свои великие замыслы. Тогда жизнь стала для него несносной ношей, непрерывным мучением: он сделался ханжой, тираном и трусом. Иоанн IV так глубоко пал именно потому, что был велик”. Кавелин доходит до оправдания опричнины.

Не знаю, что видит читатель во фразах Кавелина, но я в них ничего не вижу, кроме громких слов. Любопытно, однако, что, собственно, заставило Кавелина так ласково и почтительно отнестись к Грозному? “Кто знает, – говорит Кавелин, – любовь Грозного к простому народу, угнетенному и раздавленному в его время вельможами, кому известна заботливость, с которой он старался облегчить его участь, тот не скажет, что опричнина – зло. Опричнина была первой попыткой создать служебное дворянство и заменить им родовое вельможество: на место рода, кровного начала, поставить в государственном управлении начало личного достоинства”. Что Иоанн выдвигал на сцену мизинных людей – это несомненно. Но чтобы такова была программа его царствования, сомневаться в этом не только можно, но и должно. Особенно любопытно, что Кавелин во всем винит среду, которая-де и погубила Иоанна. Насколько эта среда была лучше при Петре после всех ужасов XVII века? Подобного сравнения Кавелин, однако, не делает, отчего вся его аргументация повисает в воздухе. Неужели среда с Адашевым, Курбским, митрополитом Филиппом, людьми, известными всенародно, собиравшимися на земских соборах, была так губительна? Неужели она не руководила Иоанном, не восставала против жестокостей его, не указывала верного пути? Но что Иоанн презирал и ненавидел среду, в которой он жил, – в этом г-н Кавелин прав, и это мы запомним.

В VI томе своей знаменитой “Истории” Соловьев выставляет Грозного представителем чистой государственной идеи. Признавая, что Грозный был испорчен воспитанием, Соловьев старается, однако, по возможности, обелить и возвысить его: “Голова ребенка, – говорит историк, – была постоянно занята мыслью о борьбе с боярами, о своих правах, о бесправии врагов, о том, как дать силу своим правам, доказать бесправие противников, обвинить их. Пытливый ум ребенка требовал пищи: он с жадностью прочел все, что мог прочесть, изучал церковную историю, римскую историю, русские летописи, творения св. отцов. Но во всем, что ни читал, он искал доказательств в свою пользу; занятый постоянно борьбой, искал средств выйти победителем из этой борьбы, искал везде, преимущественно в Священном Писании, и доказательств своей власти против беззаконных мер, отнимавших ее у него. Испорченный в детстве, он прежде всего проявил свои права жестокою казнью Шуйского. Мало того, желая разъединить боярство и народ, союз которых выразился в бунте черни против Глинских, он созвал знаменитый собор, на котором объявил бояр как собственными врагами, так и врагами государства”. Признавая влияние Сильвестра, Соловьев отводит ему второстепенную роль, стараясь выгородить самостоятельность царя, который отличался “сильной не по летам степенью развития ума и воли”. Издание “Судебника”, “Стоглава”, Казанский поход – все это, по крайней мере инициативу всего этого, Соловьев приписывает Иоанну. Почему же последний вдруг так резко изменился? – Он изверился в преданности советников, а также и в их проницательности. Когда он замышлял поход на Ливонию или требовал похода на Крым, и бояре противились тому и другому, не понимая его замыслов, предвосхитивших замыслы Петра, – это доказало ему их непроницательность; во время болезни, так как многие из рады отказались присягнуть сыну его Димитрию, – они, по мнению Иоанна, доказали неискренность своей привязанности. Душа царя омрачилась. Начались казни. Но и эти казни все же служили цели, поставленной себе Иоанном. Цель эта заключалась в том, чтобы дать торжество государству и государственному началу, сломить и уничтожить вольный боярский и дружинный дух, искоренить последние следы местной независимости или даже самую тень ее.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});