Вторая поправка. Культ оружия в США - Марат Владиславович Нигматулин

версия очень отличалась от всего, что было в те времена на Западе.

Позднее эти патриархальные формы стали рассыпаться. В шестидесятые-восьмидесятые годы в Советском Союзе происходит тихая сексуальная революция: уходит сакрализация этой сферы, люди начинают гораздо свободнее действовать в данном отношении. Именно здесь берёт начало современный российский культ романтической любви и современные же представления о ней.

Дело в том, что если на Западе сексуальная революция происходила, во-первых, гласно, а во-вторых, под лозунгами борьбы за свободу от пуританской морали, то в России ситуация была иной.

Сексуальная революция в СССР была тихой и при этом её участниками и участницами не осознавалась как революция. Совершавшие её люди полагали, что реставрируют архаичные представления о любви в новых формах. Отчасти именно так и было.

Советская сексуальная революция настаивала на следующих утверждениях:

1. Любовь — иррациональна. Она возникает «просто потому что».

2. Любовь в отношениях мужчины и женщины всегда первична. Отношения без неё отвратительны.

3. Иррациональная романтическая любовь важнее, чем формальный долг. Если любовь ушла, то никакого долга больше нет и не может быть. Супружеская измена таким образом вполне допустима.

4. Любовь может настигать человека много раз в жизни; каждый раз она священна.

Во многом такие представления, сложившиеся у советской молодёжи на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов, — развивались под воздействием классической и куртуазной литературы, которую много издавали в Советском Союзе.

Сами молодые люди даже не догадывались, что принимая такие убеждения, они совершают сексуальную революцию. Они думали, что восстанавливают куртуазные представления о любви.

Так сложилась очень интересная гендерная специфика позднего СССР.

После развала СССР в нашу страну хлынул поток западной масс-культурной продукции. На экранах появилось насилие, в том числе сексуальное.

Но этот же период характеризуется изменением традиционных для России представлений о маскулинности, которые, конечно, отличались от западных.

Так, сравните мужские образы в фильмах вроде «В бой идут одни старики», «Офицеры» или «Секунда на подвиг» — и мужские образы в американских фильмах «Терминатор», «Коммандос» или «Цельнометаллическая оболочка».

Строго говоря, «токсичная маскулинность» в её современном понимании не была традиционна для России.

Так, ни в девятнадцатом, ни в первой половине двадцатого века в России не существовало культурной стигмы на выражение мужчиной своих чувств. Напротив, холодность, отсутствие эмоций не приветствовались и рассматривались как лицемерие или природная злобность. Повышенная эмоциональность у мужчин никак не осуждалась.

В целом традиционная для России маскулинность, напротив, очень хрупкая, чувственная, во многом даже жертвенная.

Однако так продолжалось до 1990-х годов, когда представления о маскулинности стали меняться. Притом нарочитая брутальность, мачизм и выраженный сексизм в это время подавались коммерческой рекламой и либеральной прессой не как пережитки прошлого, а как, напротив, нечто очень хорошее и прогрессивное.

Господствовала установка такого рода: русский мужчина, вечно заботящийся о других и проявляющий избыточные чувства, — слабак и рохля, тогда как американский мужчина, насилующий всё, что движется, и думающий только о бухле и сексе — напротив, природный господин, представитель высшей расы, потому и добившейся успеха, что её представители не обременены чувствами.

Разумеется, англо-саксонские токсично-маскулинные образы проникали в отечественное массовое сознание и раньше: всё же масс-культурная продукция с Запада шла и до этого. Но именно в девяностые годы токсичную маскулинность начали навязывать россиянам сверху, притом навязывали её совершенно императивно.

С определенного времени мотив навязывания сменился. Если раньше пресса превозносила сексуальное насилие, бесчувственность и эгоизм «потому что так живёт Запад», то потом стали говорить, что это и есть наша традиция. Мол, тысячу лет так жили. Советский период, как обычно, записали в аномалию, списав всё на происки злобных коммунистов — «врагов природного порядка вещей».

Реальную традицию к тому времени мало кто помнил, а кто помнил — запомнили её по советскому периоду и не вполне понимали, откуда она идёт.

Навязывание «сверху» токсичной маскулинности как нормы имело чудовищные последствия для страны: отсюда и рост незапланированных беременностей (в начале девяностых российская желтая пресса много воспевала незащищённый секс как особую радость); рост алкоголизации и наркотизации населения (во многом — результат намеренного создания культа алкоголя как «мужского» занятия), рост числа убийств и самоубийств и так далее.

Во времена президенства Владимира Путина мало что изменилось. Токсичная маскулинность стала не просто навязываться сверху — она превратилась в часть государственной идеологии.

Впрочем, тут необходимо осознавать одну вещь: несмотря на все разговоры о патриотизме и «русскости» современные российские власти выстраивали Российскую Федерацию не просто по западным, — а по англо-американским лекалам.

Главная проблема внедряемых сейчас правительством «традиционных ценностей» — в том, что для России они никакие не традиционные.

Вместо возрождения настоящих русских традиций (которые были более чем многогранны) наше правительство копирует штампы пуританской этики и псевдотеологические построения американских евангелистов, а затем выдаёт их за российское явление. Более того — явление традиционное.

Что же мы имеем в виду, когда говорим о российских традициях? Ну, например это: «О бабах он печалился, не с бревнами же весь век проводить. И все не мог найти. И наконец нашел такую, которая пришлась ему по вкусу, а мне матерью… Долго он ее испытывал. Но самое последнее испытание папаня любил вспоминать. Было, значит, Григорий, у отца деньжат тьма-тьмущая. И поехал он раз с матерью моей, с Ириной значит, в глухой лес, в одинокую избу. А сам дал ей понять, что у него там деньжищ припрятаны, и никто об этом не знает. То-то… И так обставил, что матерь решила, про поездку эту никто не знает, а все думают, что папаня уехал один на работы, на целый год… Все так подвел, чтоб мамашу в безукоризненный соблазн ввести, и если б она задумала его убить, чтоб деньги присвоить, то она могла б это безопасно для себя обставить. <…> Ну вот сидит папаня вечерком в глухой избушке с матерью моей, с Ириной. И прикидывается эдаким простачком. И видит: Ирина волнуется, а скрыть хочет. Но грудь белая так ходуном и ходит. Настала ночь. Папаня прилег на отдельную кровать и прикинулся спящим. Храпит. А сам все чует. Тьма настала. Вдруг слышит: тихонько, тихонько встает матерь, дыханье еле дрожит. Встает и идет в угол — к топору. А топор у папани был огромадный — медведя пополам расколоть можно. Взяла Ирина топор в руки, подняла и еле слышно идет к отцовской кровати. Совсем близко подошла. Только замахнулась, папаня ей рраз — ногой в живот. Вскочил и подмял под себя. Тут же ее и поимел. От этого зачатия я и родился… А отец Ирину из-за этого случая очень полюбил.