Кровавый остров - Рик Янси

– Тот человек, с которым ты живешь… этот – как ты его назвал? Доктор «ненормативной биологии»? Он человек неверующий?

– Думаю, верующих докторов ненормативной биологии мало, – ответил я. Я вспомнил слова Уортропа накануне того дня, когда он меня бросил: «Нечто в нас тоскует по неописуемому, недостижимому… тому, что не может быть зримо».

– Полагаю, для таких людей, с учетом природы их занятий, это должно быть нормой.

Я не возразил. На самом деле сказать мне было нечего. Перед моим мысленным взором стояло пустое ведро, приготовленное на полу у секционного стола.

– Ты только погляди на себя! – вскричала Лили, когда мы вернулись в дом на Риверсайд Драйв. Она сама только что вошла домой и еще не успела снять школьную форму и накраситься, и выглядела теперь такой, какой я ее запомнил: юная девушка почти моих лет, и ладони у меня от этого почему-то зачесались. – Я едва тебя узнала, Уилл Генри. Ты выглядишь так… – она поискала слово, – по-другому.

Намного позже тем же вечером – в доме Бейтсов нелегко было улучить время, чтобы остаться наедине с собой, – я посмотрелся в зеркало в ванной и был шокирован видом своего отражения. Ничем, кроме разве что сумасшедшинки во взгляде, этот мальчик не походил на Уилла Генри, гревшегося у растопленного расчлененным трупом огня.

Все было по-другому.

Каждое утро подавался плотный завтрак, к которому нам следовало спуститься ровно в шесть. Никому не разрешалось начинать завтракать – а также обедать и ужинать, – пока мистер Бейтс не возьмется за вилку. После завтрака Лили и Реджи отправлялись в школу, мистер Бейтс – «заниматься финансами», а миссис Бейтс принималась за меня. Мое полное неведение о простейших составляющих нормального детства привело ее в ужас. Я никогда не бывал ни в музее, ни на концерте, ни на менестрель-шоу[42], ни на балете, ни даже в зоопарке. Я никогда не ходил на публичную лекцию, не был в театре, не смотрел волшебного фонаря[43], не бывал в цирке, не катался на велосипеде, не читал книг Горацио Элджера[44], не катался на коньках, не запускал змея, не лазал на дерево, не ухаживал за садом и не играл на каком-либо музыкальном инструменте. Я даже в комнатную игру ни в одну не играл! Ни в шарады, ни в жмурки (о которых я знал хотя бы по рассказам), и ни в шляпу; и ни в «охоту на оленя», ни в «визит Купидона»[45], ни в шарады-пантомимы (о которых я даже не слышал).

– Чем же ты, в таком случае, занимался по вечерам? – осведомилась она.

Отвечать на это мне не хотелось; я искренне опасался, что после такого она упечет доктора в кутузку за оставление ребенка в опасности.

– Помогал доктору.

– Помогал ему с чем?

– С работой.

– Работа? Нет, Уильям, я говорю о «после работы», когда работа заканчивалась.

– Работа никогда не заканчивалась.

– Но когда же ты успевал готовиться?

Я потряс головой. Я не понимал, что она имеет в виду.

– Готовить уроки, Уильям.

– Я не хожу в школу.

Она была поражена. Выяснив, что нога моя не ступала в классную комнату больше двух лет, миссис Бейтс пришла в ярость – в такую ярость, что даже поговорила об этом с мужем.

– Уильям сообщил мне, что после смерти своих родителей ни дня не был в школе, – уведомила она его тем же вечером.

– Хм! Вы словно удивлены.

– Мистер Бейтс, я в ужасе. С ним обращались не лучше, чем с каким-нибудь жутким экспонатом из коллекции Уортропа.

– Я бы скорее выразился, как с одним из инструментов. Еще один полезный приборчик в сумке охотника на монстров.

– Но мы должны что-то сделать!

– Хм. Я знаю, что вы намерены предложить, но, Эмили, у нас нет на это права. Мальчик – наш гость, а не подопечный.

– Он – заблудшая душа, которую привел на наш путь Всевышний. Он израильтянин, побиваемый у дороги! Вы предпочтете стать левитом или самаритянином?

– Предпочитаю остаться епископалианцем[46].

И она замяла тему – но только на время. Эмили Бейтс была не из тех «специалистов», что позволяют ранам загноиться.

В учебные дни я видел Лили нечасто. Днем она училась то фортепиано и скрипке, то балету; ходила по магазинам, друзьям, в парикмахерскую. Мы виделись за завтраком, за ужином и после – когда вся семья собиралась в гостиной, где я успел выучить все игры из семейного репертуара Бейтсов. Шарады я ненавидел, потому что с ними у меня выходило ужасно: я не владел никаким культурным контекстом, на который мог бы опереться. Но карточные игры мне нравились («старая дева» и «старый холостяк», «наши пташки» и «доктор Басби»), а еще – «съедобное-несъедобное», в котором равных мне не было. Когда до меня доходила очередь, я всегда находил, что загадать, какая бы буква алфавита мне ни выпала. «А» – раз плюнуть: антропофаги. «V»? Ну, получайте Vastarus hominis! Икс? С иксом обычно приходилось туго, но только не мне: поглядите-ка, я задумал ксифия!

А вот уик-энды – то было совсем другое. Я и на полчаса не оставался без общества Лили. Велосипедные прогулки в парке (после битого часа тренировок; и хорошо ездить на велосипеде я так никогда и не научился), пикники у реки (когда распогодилось), часы, проведенные в библиотеке штаб-квартиры Общества на углу Бродвея и Двадцать второй улицы (это, конечно, когда удавалось улизнуть: мистер Бейтс питал предубеждение ко всему монстрологическому), и, конечно же, еще больше часов в особняке ее двоюродного дедушки. Лили восторгалась дядюшкой Абрамом.

Она не отказалась от мечты стать первой в мире женщиной-монстрологом. В самом деле, ее знания в этой области были почти энциклопедическими: от красочной истории монстрологии до еще более красочных мастеров этого искусства, от каталога злобных тварей до тонкостей учредительной хартии Общества. Она самоучкой больше узнала о монстрологии, чем я – прожив два года при величайшем монстрологе со времен Баквилля де ла Патри; весьма неловкий для меня факт, на который она не пренебрегала с восторгом указывать при каждой возможности.

– Что ж, – сказал я как-то субботним днем, когда мы сидели меж пыльных томов на четвертом этаже старого оперного театра, и терпение мое лопнуло, – может, я просто тупой.

– Вот и я часто так подумывала.

– Заниматься монстрологией – это не то же самое, что читать о ней книжку, – парировал я.

– То же самое, что читать книжку, это только… читать книжку! – рассмеялась она. – Если б ты выбрал книжки, остался бы при пальце.

У нее были глаза Абрама фон Хельрунга, как у матери: синие, словно горное озеро солнечным осенним днем. И если б вы погрузились под лазурную гладь, вы бы утонули, только чтобы не уходить.

– Куда уехал доктор Уортроп? – вдруг спросила она. Она выпаливала этот вопрос по меньшей мере четырежды в неделю. И я каждый раз отвечал одно и то же, что было чистой правдой:

– Не знаю.

– Что он ищет?

Я перерыл всю библиотеку в поисках рисунка магнификума. В «Энциклопедии чудовищ» имелась о нем длинная статья (одним из авторов был Уортроп), но не было ни картинки, ни даже описания Typhoeus magnificum. Разве что в длинной сноске пересказывались многочисленные фантастические – сиречь неподтвержденные – описания Невиданного. Среди них были и драконоподобное существо, как рассказывал фон Хельрунг, уносившее свои жертвы «выше самых высоких гор», чтобы там в ярости разорвать их на части; и гигантский тролль, расшвыривавший куски добычи с такой силой, что они падали с неба на расстоянии многих миль от того места, где оторвались от тела несчастного; и было огромное червеобразное беспозвоночное – может быть, родич Монгольского Червя Смерти, – плевавшееся ядом с такой скоростью, что буквально распыляло человеческое тело, испаряя его в дымку – которая изливалась затем с неба, превратившись в феномен «красного дождя».

Статья также упоминала об обстоятельствах обнаружения Лакшадвипского гнездовища в 1851 году, предполагаемом ареале обитания магнификума (большинство монстрологов сходились на том, что чудовище обитает исключительно на отдаленных островах Индийского океана, а также в некоторых регионах Восточной Африки и Малой Азии, но это убеждение основывалось скорее на народных верованиях и преданиях, а не на твердых научных свидетельствах) и о печальных историях людей, отправившихся на поиски Безликого и вернувшихся с пустыми руками – или же вовсе не вернувшихся. Особенно трогательным (и пугающим) был рассказ о Пьере Леброке, уважаемом биологе-ненормативисте – хотя отчасти бунтаре, – который разорился на пятимесячную экспедицию: он взял с собой пять слонов, двадцать пять кули и полный сундук золота на взятки туземным султанам) и вернулся буйнопомешанным. Его семья была вынуждена принять болезненное решение заключить Леброка в дом скорби, где он и провел остаток своих дней в мучениях, беспрестанно выкрикивая: «Nullit![47] Вот и весь он! Ничто, ничто, ничто!»

– Он ищет Зверя Рыкающего, – сказал я ей.

Думаю, ничего мы с этим поделать не можем. Мы все охотники. Мы все, за неимением лучшего слова, монстрологи. Наша дичь разнится в зависимости от нашего возраста, пола, интересов и сил. Кто-то охотится на самые простые и глупые вещи – новейшее электронное устройство, продвижение по службе, первого красавца или красавицу школы. Другие падки на славу, власть, богатство. Некоторые, более благородные души ищут божественных откровений, знаний или же блага для всего человечества. Зимой 1889 года я выслеживал человека. Вы, вероятно, подумали, что я имею в виду доктора Пеллинора Уортропа, но вовсе нет, отнюдь. Я охотился на самого себя.